Валентин Понтифекс - Страница 3

– Что скажешь, Делиамбр?

– Тисану я знаю, кажется, лет пятьдесят и ни разу не слышал, чтобы с ее уст срывались глупые речи.

– Значит, будет война?

– Думаю, что война, уже началась, – ответил Делиамбр.

Хиссуне корил себя за опоздание на пир. Первая официальная церемония, на которой он присутствовал с тех пор, как очутился в кругу приближенных Лорда Валентина, – и на тебе, опоздать на нее. Возмутительная небрежность!

Часть вины лежала на его сестре Эйлимур. Все то время, что он пытался облачиться в красивые парадные одежды, она приставала к нему, суетилась, поправляла наплечную цепь, переживала по поводу длины и покроя камзола, отыскивала на начищенных до зеркального блеска башмаках пятнышки, видимые только ей. Эйлимур было пятнадцать лет, нелегкая пора для девушки впрочем, Хиссуне иногда казалось, что у девушек любой возраст труден, – и она старалась держаться властно, своевольно, вникая во все домашние дела.

Так что, своим стремлением подготовить его надлежащим образом к банкету у Коронала, она помогла ему опоздать. Эйлимур потратила минут двадцать, как ему показалось, просто вертя в руках эмблему его звания, небольшой золотой эполет в виде звездного огня, который он намеревался носить на левом плече в образуемой цепью петле. Девушка бесконечно долго передвигала этот эполет то в одну, то в другую сторону, чтобы разместить его как можно точнее по центру, вымеряя доли дюйма, пока, наконец, не сказала:

– Отлично. Все. Вот так, посмотри. Нравится?

Она схватила свое старое зеркало, облезлое и потускневшее с обратной стороны, и сунула ему под нос. Хиссуне увидел мутное, искаженное отражение – этакий незнакомец в пышных одеждах, будто собравшийся на маскарад. Наряд имел картинный, театральный, неправдоподобный вид. И все же он осознал то новое ощущение величавости и властности, пришедшее к нему благодаря одеянию. Как странно, подумал он, что торопливо подогнанное у модного портного из Дворца Масок облачение смогло произвести столь разительную перемену: теперь он больше не Хиссуне – суетливый уличный оборвыш, не беспокойный и неуверенный в себе молодой человек, но Хиссуне-щеголь, Хиссуне-павлин, гордый собой соратник Коронала.

А еще – Хиссуне-опаздывающий. Хотя, если поторопиться, можно было бы добраться вовремя до большого зала Понтифекса.

Но тут вернулась с работы его мать Эльсинома, что стало причиной дальнейшей задержки. Она вошла в комнату, хрупкая, темноволосая, бледная и усталая женщина, и посмотрела на него с таким благоговением и удивлением, будто кто-то поймал комету и запустил в свободный полет по ее убогой квартире. Глаза Эльсиномы горели, от лица исходил свет, невиданный им раньше.

– Ты потрясающе выглядишь, Хиссуне! Какая роскошь!

Усмехнувшись, он развернулся, чтобы продемонстрировать свое великолепие.

– Просто глазам не верится, да? У меня прямо вид рыцаря с Замковой Горы!

– У тебя вид принца! Коронала!

– Ну да, конечно. Лорд Хиссуне. Короналу, насколько я знаю, подобает горностаевая мантия, чудесный зеленый дублет и еще, пожалуй, огромная затейливая подвеска в виде звездного огня на груди. Однако я и так хорош, правда, мама?

Они посмеялись, и, несмотря на усталость, мать обняла его и даже протанцевала вместе с ним по комнате, а затем, отпустив, сказала:

– Время поджимает. Пора идти.

– Да, пора. – Он направился к двери. – Как все странно… Я отправляюсь на ужин к столу самого Коронала, буду сидеть рядом, сопровождать его в поездке, поселюсь на Замковой Горе…

– Да, это очень странно, – тихо сказала Эльсинома.

Все они – Эльсинома, Эйлимур, его младшая сестра Марона – встали в ряд, и Хиссуне торжественно, друг за дружкой поцеловал их, пожал руки и отстранился, испугавшись за свои одежды, как только женщины попытались заключить его в объятия. Он видел, что мать и сестры взирают на него, как на богоподобное существо или, в крайнем случае, на Коронала, будто он утратил всякое отношение к своей семье, спустился с небес, чтобы сегодня вечером величаво пройтись по этим безрадостным комнатушкам. Ему мнилось, что вовсе не он провел восемнадцать лет жизни в этих закопченных комнатушках на первом уровне Лабиринта; он есть и всегда был Хиссуне из Замка, кандидатом в рыцари, завсегдатаем королевского двора, знающим толк во всех его удовольствиях.

Глупость, безумие. Ты не должен забывать, кто ты такой, и с чего начинал, говорил он себе.

Но как трудно не вспоминать все время о перемене, происшедшей в их жизни, думал он, спускаясь по бесконечной винтовой лестнице на улицу. Так много перемен. Когда-то они с матерью работали на улицах Лабиринта: она выпрашивала кроны у проходящей знати, а он бегал за путешественниками, настойчиво предлагая им свои услуги в качестве гида за полрояла или около того, чтобы провести их по живописным диковинам подземного города. А сейчас он пользуется покровительством Коронала, и мать за счет его новых связей стала буфетчицей в кафе во Дворе Шаров. И все это – за счет удачи, сверхъестественной и невероятной удачи.

А только ли в удаче дело? Когда ему было всего десять лет, он предложил свои услуги высокому светловолосому человеку, даже не подозревая, что этот незнакомец был не кем иным, как Короналом Лордом Валентином, свергнутым и оказавшимся в Лабиринте, чтобы добиться поддержки Понтифекса в борьбе за утраченный престол.

Но само по себе это событие могло и не иметь никаких последствий.

Хиссуне часто спрашивал себя, чем же он так приглянулся Лорду Валентину, что заставило Коронала вспомнить о нем, отыскать после реставрации, забрать для работы в Доме Записей, а теперь призвать в святая святых государственного управления. Вероятно, причиной тому его непочтительность, саркастические замечания, холодная, небрежная манера держаться, отсутствие благоговения перед Короналами и Понтифексами, и его самостоятельность, проявившаяся уже в десять лет. Должно быть, это и произвело впечатление на Лорда Валентина. А эти рыцари из Замка, подумал Хиссуне, все такие вежливые, изысканные: наверное, в глазах Коронала я выглядел чужаком, почище какого-нибудь хайрога. А ведь в Лабиринте полно всяких мальчишек.

Любой из них мог бы уцепиться за его рукав. Но удача улыбнулась именно мне.

Он вышел к небольшой пыльной площади, на которой стоял его дом. Узкие кривые улочки района Двора Гваделумы, где прошла его жизнь, разбегались в разные стороны, а по бокам виднелись скособочившиеся от возраста тысячелетние ветхие здания, составляющие границу мира. При резком, слишком ярком свете – таким светом, столь не похожим на мягкое золотисто-зеленое солнце, лучи которого никогда не достигали подземелья, был залит весь этот уровень Лабиринта – выщербленная серая кладка старых зданий просто кричала о страшной усталости, об изношенности камня. Хиссуне попробовал вспомнить, замечал ли он когда-нибудь раньше, насколько тут убого и уныло.

На площади было полно народу. Мало кто из обитателей Двора Гваделумы испытывал желание сидеть вечерами в четырех стенах своих полутемных клетушек; они собрались здесь, чтобы послоняться по какой-нибудь аллее.

Хиссуне в его блистательных новых одеждах казалось, что все, кого он когда-либо знал, вышли на улицы поглазеть на него, похихикать, пофыркать, окинуть злобным взглядом. Он увидел Ванимуна, родившегося с ним в один день и час и ставшего когда-то чуть ли не братом, и стройную, с глазами-миндалинами младшую сестру Ванимуна, которая уже подросла, и Хойлана с тремя его кряжистыми братьями, и Никкилона, и маленького с угловатым лицом Гизмета, и продававшего сладкие корешки гумбы вроона с глазами-бусинками, и Конфалума-карманника, и трех старых сестер-хайрогш, которых в открытую называли метаморфами, чему Хиссуне никогда не верил, и еще кого-то, и еще… И все смотрят, и у всех в глазах молчаливый вопрос: почему ты так вырядился, Хиссуне, к чему эта пышность, зачем эта роскошь?

С неспокойной душой шел он через площадь, понимая, что банкет вот-вот начнется, а идти еще далеко. Путь ему преграждали все, кого он когда-либо знал.