ВАК-ВАК - Страница 1

Сухбат Афлатуни

ВАК-ВАК

Капитан Коджима Рю сидел на подметенном полу и ждал прибытия куртизанки.

Она приходила раз в месяц — всегда не одна и та же, что придавало ритуалу чувство разнообразия и риска. Остальные чувства у Капитана давно обветрились и загрубели — как кожа на голове: жизнь в море.

Рядом желтел, раздражая запахом дешевых чернил, листок воспоминаний. Бумага была тоже предешевого качества, тряпочка. Облысевшая кисть.

Вчера он крикнул в окно: “Эй, господин Вечер, если мне опять не пришлют новенькое орудие для письма, я выстригу клок из вашей глупой башки и всуну его в кисть! Хоть какую-то пользу принесет ваша голова!” Господин Вечер, болван, не подал голоса, хотя известно, что сидел за излюбленным камнем. Жалко, что не засмеялся господин Утро — наверное, действительно спал.

Капитан искоса поглядел на бумагу.

“...В зале было много людей морского и купеческого занятия. На некоторых сидели обезьяны — уроженки Африки и искусные в фокусах. Одна из них, по манерам самец, была обучена пить вино и им же плеваться. Тогда распорядитель морского собрания дал знак, и я поклонился. “Я из страны Вак-Вак, как представил меня Алжирец, хотя правильное название моей родины — Основание Солнца”, — сказал я, глядя, как у них принято, слушателям прямо в зрачки”, — прочитал Капитан высыхающие слова и произвел гримасу.

Негладко написано, и трудно ждать что-то лучше при такой бумаге и чернилах. Это ли чернила? Это не чернила.

Капитан огорченно поскреб правую лопатку. “Распорядитель морского собрания дал знак”. Эх.

Он, конечно, не книжник. Его чернильницей всю жизнь был корабль, кистью — мачта; но все же в первый год его заточения писательское баловство получалось у него ловчее, огневитее — недаром это принесло такие плоды. А сейчас — о чем он докладывает потомству? О ритуалах рынка рабов и что обезьяны вином плюются. Как будто в Японии не встретишь обезьяны! Эх, были бы чернила, а не эта моча с дегтем!

Вскочил, сжал кулаки. Снова сел.

Третья осень заточения.

В окне: недовырубленный лесок бамбука, камень-привидение, одичавшая яблоня, возле которой прогуливается господин Утро, смешливый олух. Желтоватое озерцо, обжитое крикливыми лягушками. Оно чуть дальше. Всё.

Это всё.

Интересно, какую куртизанку они припасли на сегодня? Ох, любопытно.

Снова перевел взгляд на брошенную писанину. Тушь, чернильный камень, кисть, бумага. У китайцев это называется “четыре сокровища кабинета”.

Что ж, он заточник — сокровища ему не полагаются. Пленник шестого ранга, с видами досидеться к шестидесяти одному году до пятого и посмертно быть переведенным в третий. Или не быть.

Как парит с утра! Должно быть, к шторму.

Вдруг она не пожалует, куртизанка?

Испугавшись этой мысли, вспотел еще сильнее. Дорого казне обходятся немые куртизанки, их число отмерено, и посылаются таким опасным для государства особам, как Капитан, только один раз каждая. Для верности, что ничего не разгласят — гуй-гуй, и прощай.

А ведь он не случайно подробно изложил во второй книжке, каким любовным тонкостям предавался он в Индии с женщиной-змеей! И про мохнатую деву тоже писал, и про испепеляющую Сударыню... Намеки не помогли, доставка женщин не участилась. Напротив, через полгода пришел свиток с напоминанием, в столбик, основных статей его довольства — женщина в месяц, точка. Чернила... Кисть... (всё в прежнем объеме). Рис. Отруби... Два стражника.

Вот этих детей осьминога как раз можно было бы вполовину сократить! Толком не охраняют, и круглосуточно прожорливы. У них животы.

Однако одного тюремщика тоже нельзя. Один не может сам на себя писать доносы. Эти же двое прекрасно шпионят друг за другом; начальство ими довольно и, несмотря на все литературные ухищрения Капитана, менять их не собирается.

Более того. В том страшном свитке ему, седому человеку, предлагалось, по резонам государственной бережливости...

Он опять вскочил. Садиться не стал, сокрушенно протопал туда-сюда по узилищу.

Предлагалось воздержаться от женщины-в-месяц, а вместо этого...

Сел.

Два раза в месяц проделать то же самое с тюремщиками. Ему назначили мужепользование, как какому-то простому матросу!

Эти двое, Утро и Вечер, тоже не юнцы, вот намаялись тогда от страха. Они Капитана и так опасались, из-за его жизни в загадочных странах, а между собой славили колдуном. Еще боялись его сурового взгляда и искусной татуировки на левой ягодице. (Иногда за полмиски отрубей просили еще раз им ее показать и потом с шепотом убегали.) А тут им прописали такое самопожертвование, дважды в месяц! Хо-хо... ох.

К добру это не привело.

Бедняга Утро, который от усердия раздобыл в этой глуши женскую ветошь, вырядился и, слезясь от страха, пропищал какую-то дикую песенку про морскую царевну, — Утро после того два дня не показывался, а потом объявился совсем печальным. Капитан даже не кричал на него в тот день. “Я буду молиться, чтобы вам снова присылали куртизанку!” — горько сказал Утро Капитану. “Молись”, — спросонья разрешил пленник (разговор шел на рассвете), не веруя в успех.

И надо же — женщины возобновились. Однако: “Это сейчас годы урожайные, в казне много денег, вот вас и балуют бабенками, — ехидно сказал Вечер, бывавший в Городе чаще, чем его напарник. — А случится неурожай, придется вам снова одалживаться у нас!”

Он вообще стал держаться с пленником развязнее, этот Вечер. К тому же гордился, собака, что это ему доверено относить рукописи Капитана во влиятельную Канцелярию по цирюльням и цензуре.

Тем временем смрад от чернил выветрился, а из окна удвоился запах нагретой коры. С тех пор как Капитана отсекли от моря, этот запах стал единственным приветом из мира мачт, весел и залитых соленым солнцем палуб...

Окно потемнело; блестящие червячки на поверхности озера погасли. Камень-привидение как будто обуглился и действительно стал похож на привидение. “Неужели все-таки будет шторм?” Капитан принялся нюхать воздух, пытаясь уловить погоду. Но чутье, спасавшее в море, на суше молчало.

“Только бы погода не помешала твоему приезду, журавлик, фея!” — просил Капитан воображаемую гостью, утирая пот.

Нет, он никогда не был другом женщин. Он моряк. Женщины, как волны, огибали его, покачивая, — и терялись за кормой в прощальной пене. Было несколько... довольно высоких волн. Но даже до седьмого вала дело не доходило.

А теперь, замурованный в этой деревенской норе, с четырьмя сокровищами и двумя стражами-недоносками, под стать этим сокровищам, — теперь приход женщины сделался почти торжеством. Свою немоту приходившие дамы восполняли приятным раболепием; впрочем, молчаливые женщины всегда располагали к себе Капитана — напоминая ему рыб и других жительниц океана.

Опять посветлело — на сером полу прорисовалась затейливая тень от густой сентябрьской листвы. “Я из страны Вак-Вак, как представил меня Алжирец” сообщил Капитану освещенный листок бумаги. Он помнил этого Алжирца — вот кто был с губой на женщин; бедняга, размокает теперь на дне Мраморного моря вместе со своими затонувшими специями.

Еще горемыка Алжирец утверждал при жизни: в стране Вак-Вак имеются деревья, и плоды на них снабжены ртом, а сообщают о своем созревании словами “вак-вак”. “Какие, однако, басни!” — думал Капитан (сейчас он уже сидел возле очажка посреди кельи, спиной к окну, и баловался пальцами в муке из золы и песка). “Таких плодов во всей Японии не найдешь... Ну, разве что, может быть, на Эдзо или Чищиме[1]!”

Внезапно на полу возникла широкая птичья тень, сопровождаемая звуком крыльев, и опустилась на камень. Капитан так и замер и задохнулся — тень была чаячья.

Он боялся повернуться, хотя знал, что чайка непуглива, и чего пугаться — между Капитаном и камнем, на котором красовалась птица, было пять приличных с половиной шагов. Как, для чего сюда пожаловала морская красавица, в местность без рек и морей? — вот что поразило Капитана.

Но это была чайка! Капитан узнал знакомый клюв, лоб и повадку. И заулыбался, застряв пальцами в золе и наслаждаясь знакомой тенью.