Вайдекр, или темная страсть (Широкий Дол) (др. перевод) - Страница 4

– Ты все еще ешь? – прогремел он. – Кто тянет с завтраком, тот опаздывает на поле. Тебе сегодня надо многое успеть сделать. Поторопись.

Я не знала, что отвечать, и взглянула на маму. Она молчала. И тут я разгадала ее игру. Она поставила меня в трудное положение. Пойди я с отцом, я бы тем самым выразила ей открытое неповиновение. А ослушайся я отца, еще неизвестно, какой оборот приняло бы дело. Я решилась.

– Мама говорит, что сегодня мне нужно остаться дома, – сказала я невинным голосом.

– Беатрис отправится на выгоны, – коротко бросил он. – Остаться дома она может завтра. Сегодня некому присмотреть за овцами.

– Молодой девушке не следует проводить целые дни в седле. Я беспокоюсь за ее здоровье.

– Что ты имеешь в виду? – недоуменно поднял брови отец. – Она и дня не болела в своей жизни.

Мама все еще сдерживалась. Такие перебранки не к лицу леди.

– Это неподходящее воспитание для девушки, – тихо сказала она. – Проводить время, болтая с грубыми мужчинами. Заводить знакомства с арендаторами и батраками и разъезжать по округе без всякого сопровождения.

Голубые глаза отца сверкнули гневом.

– Эти грубые мужчины, между прочим, кормят вас.

А арендаторы и батраки платят за ваших лошадей, платья, туфли. Вы бы вырастили обыкновенную белоручку, если бы она не знала даже, что растет на земле и каким путем достигается благосостояние.

Мама, сама белоручка с детства, уже находилась в опасной близости к тому, чтобы забыть, что леди никогда не спорят с мужьями и не дают воли гневу.

– Тем не менее Беатрис нужно воспитывать, как воспитывают молодых леди, – настаивала она. – Она не станет управлять фермой, когда вырастет. И ей надлежит вести себя подобающим образом.

Папа покраснел от гнева.

– Она – хозяйка Вайдекра. – Он начал говорить слишком громко, и чашки на столе подпрыгивали в такт его словам. – И что бы она ни сделала, как бы себя ни вела, ею и останется. На этой земле ее слово всегда будет законом.

Мама была бледной от непривычной борьбы.

– Ну что ж, – процедила она сквозь зубы. – Пусть будет как вы приказываете.

Она встала из-за стола, взяв свою шаль и письма. Я видела, как дрожат ее пальцы. Она едва сдерживалась, чтобы не дать волю горьким, обидным слезам. Отец не посторонился, чтобы пропустить ее в дверях, и она стояла перед ним с выражением ледяной ненависти на лице.

– Да, именно так, – продолжал греметь отец. – Нося это имя, Беатрис может делать все, что угодно, на этой земле. Вам не нужно бояться за нее, мэм.

Мама стояла как статуя, пока он не пропустил ее. После этого она вышла, не уронив достоинства, своей изящной походкой. Папа повернулся ко мне, сидевшей в полном молчании.

– Тебе ведь не хотелось бы оставаться дома, правда, Беатрис? – спросил он с интересом.

– Я – хозяйка Вайдекра, и мое место – на земле, – твердо ответила я, слезла со стула, и мы рука об руку вышли из дома.

Мама наблюдала за мной из окна гостиной. Забравшись на пони и почувствовав себя в полной безопасности, я подъехала к террасе. Мама вышла, томно и неторопливо подметая своими надушенными юбками ступени, ее глаза щурились от солнечного света. Я извиняющимся жестом протянула ей руку.

– Прости, мама, и не грусти. Я могу остаться дома завтра, – предложила я.

Но мама не стала подходить к перилам. Она очень боялась лошадей.

– Я стараюсь понять тебя. – Она подняла на меня глаза. Ее голос был грустным и полным жалости к себе. – Мне кажется, все, что ты любишь, – это земля. По-моему, ты и папу любишь только потому, что он хозяин этой земли. Твое сердце полно Вайдекром настолько, что там вряд ли найдется место для других чувств.

Пони забеспокоился, и я погладила его по шее. Тогда мама отвернулась и пошла к двери, оставив меня в довольно глупом положении. Я отпустила поводья, и мы поскакали по вымощенной гравием аллее на простор. Солнечный свет падал на мое лицо, тени деревьев весело плясали на земле, и я очень скоро забыла о несчастной женщине, только что оставленной мной, – впереди была свобода и работа, которую мне предстоит сделать.

Гарри, мамин любимец, тоже разочаровал маму. Его не привлекали ни зеленые холмы, ни меловые карьеры Вайдекра, ни даже наша серебряная речка Фенни. Он пользовался любым предлогом задержаться у нашей тетушки в Бристоле и говорил, что вид городских труб и крыш для него гораздо приятнее нашего пустынного и широкого горизонта.

И когда отец высказал мнение, что Гарри следует отдать в школу, мама побледнела и протянула руки к своему единственному сыну. Но глаза брата блеснули радостью, и он тут же согласился уехать. Бедная мама оказалась бессильна противиться отцовской уверенности, что Гарри нуждается в лучшем образовании, чем его собственное, и спокойному желанию уехать, высказанному самим Гарри. В августе, когда брат опять захворал, мама, няня и все четыре горничные спешно готовились к отъезду из дома одиннадцатилетнего героя. Папа и я старались спастись от этой суматохи. Целые дни мы проводили на пастбище. Гарри же целые дни торчал в библиотеке, читая новые учебники или выбирая книги для школы.

– Неужели ты хочешь уехать, Гарри? – однажды недоверчиво спросила я.

– Почему бы нет? – удивился он, ежась от сквозняка.

– Оставить Вайдекр. Это невозможно! – воскликнула я и беспомощно замолчала.

Если он не понимал, что ничто на свете не может быть упоительней запаха летнего ветра над Вайдекром, а горсть нашей земли дороже целого акра любой другой, то я не знала, как это можно объяснить словами.

Мы говорили на разных языках. Мы даже не были похожи внешне. Гарри напоминал отца белокурыми волосами и широко расставленными голубыми глазами. От мамы он унаследовал тонкую кость и прелесть улыбки. Но наша мама редко улыбалась, а лицо Гарри всегда сияло улыбкой беспечного херувима. Даже раздражительность и спесь, которые он тоже перенял от мамы, не могли испортить его доброго и веселого нрава.

Я же была отпрыском наших норманнских предков и основателей рода. Рыжие и хитрые, они пришли с Вильгельмом Завоевателем и, едва увидев прекрасные земли Вайдекра, повели за них борьбу и сражались до тех пор, пока ложью, изворотливостью и коварством не получили своего. Это от них, моих предков, я унаследовала рыжевато-каштановые волосы, но такие, как у меня, ярко-зеленые глаза, косо посаженные над высокими скулами, не сияли ни на одном из портретов семейной галереи.

– Она – подменыш,[3] – говорила в отчаянии мама.

– И будет основателем своей собственной породы, – умиротворяюще отвечал отец. – Может быть, она станет хорошенькой, когда вырастет.

Золотым локонам Гарри не суждено было долго виться. Их коротко остригли, чтобы надеть первый парик, это входило в подготовку к школе. Мама горько плакала, когда волосы красивыми кольцами падали на пол, а глаза Гарри сияли от волнения и гордости, когда папин парикмахер впервые заплел косичку у него на голове. Вообще все это время мама не переставала лить слезы. Она плакала о локонах, плакала, собирая его белье, плакала, покупая огромные коробки конфет, чтобы подсластить первые самостоятельные шаги героя. Уже за неделю до отъезда Гарри мама проливала такие потоки слез, что даже он сам находил это чрезмерным, а мы с папой каждый день спасались на самых дальних выгонах.

Наконец Гарри уехал, отбыл, как молодой лорд, в фамильном экипаже с двумя лакеями и даже в сопровождении папы. К моей чести, я тоже пролила несколько слезинок, но видела их только Белла. Это была моя первая верховая лошадь, купленная папой специально, чтобы утешить меня после отъезда брата. Но вот экипаж Гарри пропал за поворотом, и я сразу перестала терзаться мыслями о нем.

Другое дело – мама. Она проводила долгие одинокие часы в гостиной, перекладывая старое шитье, сортируя вышивки и гобелены, расставляя цветы в китайских вазах или наигрывая какую-нибудь мелодию на фортепьяно. Неожиданно звуки замолкали, рука бессильно падала, и мама сидела, глядя за окно в парк, но видя перед собой только своего единственного сына. Затем, глубоко вздохнув, она вновь либо склонялась к шитью, либо продолжала прерванную мелодию.