В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 177

К настоящему времени Коноха немного восстановилась после наводнения и войны, но былого могущества не смогла возродить: пока она заново отстраивалась теми самыми немногими выжившими, на границу Страны Огня напали соседние с ней страны, опустошая земли. Новый Пятый Хокаге Узумаки Наруто не смог вернуть славу пятой Великой деревне. Конохе был нанесен непоправимый ущерб.

Иногда Саске было невыносимо одиноко; иногда от тоски, когда он, подготавливаясь к завтрашнему пути, сидел в своем номере, перематывая перевязочными бинтами ноги и раскладывая перед собой оружие, его сердце сжималось так, что руки застывали, не в силах двинуться. В такие моменты он собирался и уходил гулять по деревне или городу, в котором остановился. Гулял до темноты, до глубокой ночи, иногда до рассвета, не ложась потом спать, проветривая свои мысли и освежая голову. Иногда воспоминания об этих пяти лет были слишком тяжелы для него, а иногда казались легче перышка.

Вначале Саске было тяжело мириться с тем, что больше он никогда не сможет дотронуться до длинных теплых волос Итачи, которые он мог трогать только тогда, когда в ночной тишине пели цикады, или стучал дождь, или гремел ветер; когда рука старшего брата касалась его и любила его.

Саске мирился с этими воспоминаниями и жил дальше: ему было всего лишь двадцать два, когда он остался один на один с целым миром, а теперь, спустя пять лет, он уже достаточно привык к этой мысли.

Он мог жить и жил без Итачи. Тот бы не сумел этого. Саске только после кончины брата понял, что всегда, всю жизнь был сильнее его.

Он сидел на широкой деревянной лавке, вытянув ноги вперед и дожидаясь, когда вернется Кисаме с двумя стаканами чая и едой. Щурясь на беспощадное июньское солнце, Саске оттирал пот со лба: то, что он расстегнулся и снял шляпу, ему не помогло, едва ли не напекло голову сильнее.

В итоге, услышав за собой тяжелые и громкие шаги, Саске холодно покосился через плечо, взяв в руки протянутую ему пиалу с едва теплым чаем и покосившись на тарелочку с данго, которую Хошигаке поставил между ними, грузно садясь рядом.

Он был крупным и сильным, Саске приходилось смотреть на него снизу вверх. Но сейчас его внимание занимали цветные шарики данго.

Ненавистного сладкого данго. С ненавистными сладкими воспоминаниями.

— Другого не было? — с недовольством отчеканил Саске, сухими и обветренными губами отпивая прохладный чай, разливающий по телу загустевшую энергию и силу.

Саске по-прежнему был красив и не потерял юношеской стройности и крепкости тела, девушки до сих пор влюблялись в него с первого взгляда; лишь морщин на лбу намного прибавилось: возраст, проблемы, жизнь.

Кисаме, вытаскивая из огромного рта палочку, на которой подавалось данго, широко ухмыльнулся.

— Вы сами согласились отобедать тут.

Саске поморщился, косясь на сладкое. Но поспорить с этим он не мог, потому что прекрасно знал, куда предлагает ему сходить его напарник.

Именно в ту таверну, где делают исключительно данго.

После недолгих колебаний Саске все же взял одну из палочек, аккуратно откусывая кусок шарика и слизывая соус, потекший по его губе вниз.

— Саске-сан, — снова начал Кисаме. Тот на него покосился, ожидая продолжения.

Вытянув вперед свои огромные ноги, Хошигаке поморщился, глядя в небо: он не любил засуху и жару.

— А не пора бы вам взять ученика? В вашем возрасте шиноби даже в нашей организации берут к себе в напарники мальчишку, тренируя его и делая из него нового члена Акацки.

Саске пожал плечами, небрежно откидывая на блюда палочку от данго.

Гадость.

— Я еще не так стар, чтобы тратить силы на что-то помимо миссий и тренировок.

— У меня был ученик. Правда, погиб, на первом же серьезном задании, — Кисаме почему-то жестоко усмехнулся. Саске иногда не понимал его, но лезть в его прошлую жизнь не хотел, как и понимать этого человека. Тот отплачивал той же монетой.

Просто напарники, просто сотрудники, и не более того.

— Идем? — Саске встал с лавки, подхватывая в руки шляпу и оправляя складки широкого плаща. Кисаме, судя по всему, не спешил уходить, снова поглядывая в сторону таверны.

— Я еще выпью чая: такая засуха, горло пересохло. Вы будете?

Саске отрицательно покачал головой, внутренне нахмуриваясь: опять ждать.

В последнее время он ненавидел ждать.

Вскоре Кисаме скрылся в тени таверны, а Саске, разминая ноги, начал медленно прогуливаться по двору между играющих в пыли мальчишек, вспоминал свое детство, о чем-то невесело размышлял, задумчиво смотря в землю перед собой, пока его сзади не потянули за край плаща, несколько раз дергая его, крепко и настойчиво, но в тоже время робко.

«Что еще?» — раздраженно подумал Саске, нехотя оборачиваясь, но только затем, чтобы строгим взглядом окинуть наглеца, решившегося полезть к нему.

Однако эту идею пришлось оставить.

Перед Учихой Саске стоял ребенок не более пяти лет, протягивая в своих маленьких руках катану и смело, даже как будто решительно. Его фигура еще была крошечной, детской, но крепкой, прямой и, что особенно поразило Саске, он смотрел серьезным недетским взглядом черных глаз прямо в глаза напротив.

Саске неприятно передернуло, когда он оглядел ребенка. Тот, отступив на шаг назад и задрав голову, прищурился, говоря удивительно четко и внятно, не так, как дети его возраста:

— Вы забыли это у таверны, господин.

Саске перевел взгляд на протянутую ему катану.

Точно. Он оставил ее второпях на лавке, но взял ее из маленьких рук не глядя, не отрывая глаз от лица ребенка.

Его поражало в нем все: темные волосы, глаза, серьезный взгляд, четкость и рассудительность в речи и голосе, в нем было что-то такое, что завораживало и заставляло перехватывать дыхание, нечто, что изумляло и одновременно заставляло стайки мурашек бегать по коже.

Лицо ребенка было чужим. Приятное, с детской припухлостью, грязное в районе щек, но совершенно незнакомое, а Саске показалось, что он знает его всю свою жизнь.

Сдержанно улыбнувшись, Саске присел перед мальчиком на корточках, заглядывая ему в глаза, как будто пытался что-то в них найти. И, к своему ужасу, находил нечто-то, что не мог объяснить словами.

Ребенок не шевелился и молчал, кажется, он был сбит с толку и даже немного напуган. Но потом, переминаясь с ноги на ногу, он тихо и робко спросил:

— Вы шиноби?

— Да, я шиноби, — твердо ответил Саске. — Ты измазался. Мать отругает. Где твои родители?

Мальчик покачал головой.

— У меня их нет.

— А кто у тебя есть?

— Никого.

Сирота?

Саске дернул плечом. Почему-то это его обеспокоило, ребенок ему показался приятным, и то, что он — бездомная сирота, вынужденная жить в нищете и голодать, его огорчало.

— У кого ты живешь?

— Я живу, где придется, где сухо и не прогоняют, — мальчик замялся, как будто то, что он говорил, было позорно. Потом, снова взглянув на Саске, он осторожно спросил: — Я знаком с вами?

— Со мной? — Саске искренне удивился, дернув плечом. — Нет, я в этом городе впервые.

— Да? — кажется, ребенок чему-то огорчился, нахмуриваясь и отводя взгляд в сторону. — А мне показалось, что я вас знаю. Увидел вас с другим господином и подумал, что знаю.

— Подойти ко мне, — Саске поманил мальчика рукой к себе. Тот, поколебавшись, все же подошел, пряча руки за спиной и исподлобья с настороженностью смотря в лицо напротив.

Саске в упор разглядывал этого мальчика, мягко дотронувшись до его худых плеч. Он как будто судорожно пытался что-то узнать в чертах лица, в голосе, во взгляде совсем недетских глаз. Это были удивительные глаза, бездонные, пронзительные, вызывающие дрожь где-то глубоко внутри, и чем больше Саске всматривался в этого ребенка, тем стремительнее внутри него все переворачивалось и трепетало, каждый нерв, каждая клетка — все как будто проснулось, зашевелилось, и страх, и удивление, и ужас; Саске, верно, выглядел подозрительно, всматриваясь в лицо напротив, но ребенок не испугался, продолжая ожидать неизвестно чего.