В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 170

— Саске, — Итачи протянул к нему свою руку, нагибаясь вперед и встречаясь с колючим и пронзительным взглядом из-под иссиня-черной челки, взглядом жестоким, холодным и отталкивающим, ненавидящим, — неужели ты, зная правду, не понимаешь, что я счастлив, что могу видеть тебя без страха перед твоей смертью?

Итачи никогда не думал отрекаться от своего брата или прогонять его после узнанного; сама весть о том, что сделал Саске, изумила и ошеломила его, ведь он никогда бы не мог подумать, что его брат узнает всю правду, что пойдет на такое. Что угодно, могла бы повториться даже та встреча, только уже со знанием всего, но чтобы уничтожить Скрытый Лист?.. Какова должна быть сила ненависти, чтобы сделать это, чтобы даже начать мыслить об этом серьезно?

Да, Итачи боялся. Боялся, что его маленького брата никогда не вернешь, боялся прикасаться к нему, чужому и незнакомому, способному на такие преступления, боялся что-либо сказать; слова Саске злили, глаза напрягали, прикосновения жалили, жесткость и ненависть отвращали.

Их пути слишком разошлись, они сами слишком изменились. Как им теперь быть вместе?

Да, Итачи скучал. Теперь, когда они свободны, когда наконец-то после всего принадлежат лишь сами себе, без угрозы смерти или суда, изгнания или позора — Итачи жаждал бы вдохнуть терпкий запах иссиня-черных волос, насладиться бы их прохладой и снова бы охранять, но было поздно думать об этом.

Можно ли сейчас думать об этом?

Саске колебался, молча и с настороженностью смотря на своего старшего брата, не поддаваясь к его рукам, к его телу, вообще не шевелясь, как будто не желал после всего приблизиться к нему. Но Итачи и сам внезапно остановился в своем порыве, нагнувшись к брату: он внезапно нахмурился и спросил:

— Откуда ты узнал обо всем?

Саске выдержал короткую паузу.

— Из свитка, который был с тобой.

— Из свитка?..

Теперь пришла очередь Итачи побледнеть и слегка отодвинуться назад.

Забавно.

Забавно все-таки, да, Саске?

— Он был у тебя? Все это время был у тебя?!

Саске с непониманием кивнул. Он не понимал, почему Итачи сейчас смотрел так ошеломленно и даже с испугом, почему внезапно расширились и потемнели его зрачки, почему он как будто судорожно задохнулся, почему он приложил руку к своей груди, сморщиваясь и тяжело начиная дышать приоткрытым ртом, резко опираясь о свое колено рукой и внезапно закашливаясь, громко, с рвущимся звуком, вздрагивая всем телом.

Саске в тот же мгновение обнял его за плечи, нагибаясь к Итачи, и не без испуга начал вглядываться в скорченное как будто болью лицо:

— Что с тоб…

Его голос оборвался на полуслове в тот момент, когда с ладони Итачи, закрывающей в приступе рот, сорвались бардовые капли, падая на футон.

Кровь.

Итачи продолжал глухо откашливаться, почти задыхаясь и начиная рваться кровью и слюной, Саске ничего не мог сделать, не мог ничем помочь, только в оцепенении смотрел на то, как его брат корчится в приступе, хрипит, как будто всхлипывает, изо всех сил зажмурившись; как только кашель прекратился, а Итачи отнял руку ото рта, из которого тянулась пропитанная кровью слизь, он тут же оказался смятым и прижатым к неподвижной груди, в которой судорожно и испуганно билось родное ему сердце.

Саске не думал о том, что грязная ладонь Итачи и его окровавленный рот испачкают его одежду и кожу; не думал о том, что брату надо оказать какую-то помощь и дать воду, чтобы он умылся и прочистил горло, саднящее от горькой слюны; Саске прижимал его голову к своей груди, обхватывал руками все еще трясущееся в приступе тело, утыкался носом в теплые волосы, закрывая глаза.

Это была та болезнь, о которой говорил Неджи.

Смертельная.

Время.

Брат, нам не хватило времени. Еще тогда я понял, что нам не хватит времени, что мы растратим его на ненависть и вражду, на месть и междоусобицу, а ты в это время умрешь, мой брат.

Нам не хватило времени.

Саске не отпускал Итачи, обнимая его и наслаждаясь теплом его тела, даже запахом его крови, не обращая внимания на то, как внутри снова всплывает то самое чувство отчужденности, неродное и странное чувство к Итачи, почти ненависть, он все равно не отпускал его, в чем-то стараясь убедить себя и привыкнуть к этому новому, нужному ему брату, тихо говоря, скорее даже нашептывая, как мать успокаивает своего ребенка:

— Все кончилось. Я с тобой. Я буду с тобой несмотря ни на что. Ничего больше нет, нет больше прошлого, это конец, конец, понимаешь? По крайней мере, я так пытаюсь убедить себя. Я пришел к тебе и не уйду без тебя. Я прощаю тебя. Ненавижу, но прощаю. Теперь есть только ты и я, забудь об Учиха, о Скрытом Листе, я сам завершил эту историю, просто будь моим братом, я не прошу ничего большего, только избавь меня от этого ужаса, Итачи, я выгорел изнутри, я обожжен, как наше поместье.

Итачи осторожно пошевелился, выбираясь из объятия и смотря на своего младшего брата странным, но, несомненно, знакомым взглядом, но где Саске уже видел этот взгляд — он не помнил.

— Почему твои глаза снова видят? — вдруг спросил Саске, протягивая к лицу брата руку и отодвигая челку. Тот, вытирая рот от крови и выпрямляясь, встал, не давая Саске возможности прикоснуться к своему шраму на лице.

— Это глаза Шисуи.

Раздался плеск воды в умывальной чаше: Итачи смывал с себя кровь, полоская рот. Он безотрывно, так, чтобы пряди волос закрыли его горящее лицо, смотрел на волнующуюся от его прикосновений порозовевшую воду, потом перевел свой взгляд в окно: темнело.

Небо было пасмурным, дождливым и тяжелым, оно темнело на фоне засыпающего города как огромное фиолетовое пятно, вот-вот грозясь разразиться холодным дождем и громом. Все вокруг увядало, даже листья, пусть они не опадали, с каждым днем все больше блекли, становились слабыми на ветру и срывались, уносились вдаль, далеко-далеко, пока не падали, пока не сгнивали в грязи.

Итачи не знал, что ему сказать, как объяснить брату причину своего внезапного холода, который сбил с толку даже его самого, как уладить это ужасное впечатление первых минут встречи. Он должен был идти в Акацки как можно скорее, он уже все решил для себя, но Саске как всегда все изменил, все перевернул, и теперь Итачи колебался.

Что лучше для них обоих? Для двух преступников?

Мне тяжело называть тебя преступником, Саске, если бы ты только мог это знать. Ты делаешь своими поступками мне больно и одновременно хорошо, я тебя так ненавижу за них и восхищаюсь одновременно.

Его брат уничтожил Скрытый Лист. Но Итачи не за что было прощать, скорее, он сам мог бы попросить прощение за то, что не сказал обо всем раньше, когда мог все изменить.

Саске правильно тогда сказал. Я — трус. Трус, погубивший то, что мне доверили охранять ценой всего, что у меня есть.

Между ними обоими даже в моменты близости все равно была незримая, но крепкая преграда. Всегда была, и в поместье, и в Тандзаку, а сейчас особенно. Итачи молчал, его брат молчал, оба молчали, думая, что понимают друг друга без слов, но Итачи только сейчас понял: они никогда не понимали и не знали друг друга. Никогда.

Они всегда были друг другу незнакомыми Саске и Итачи, чужими братьями, они смотрели лишь на маски и думали, что все ясно поняли, но это была лишь иллюзия: они находились в иллюзии друг друга.

Это недопонимание сдерживало Итачи от любого следующего движения и поступка. Разрушить недосказанность — как? Он не знал. Не оставить в их отношениях пробелов — каким образом? Что рассказать? Зачем? Итачи не привык открываться перед людьми в своих чувствах, даже перед Саске — как теперь это ясно, разве он бы когда-нибудь стал бы все ему рассказывать, — он уже и так слишком о многом ему сказал, слишком многое позволил и показал, но как быть сейчас — он не знал.

Его брат сам подсказывал путь, но колебания и сомнения затмевали близорукие глаза Итачи.

Саске тем временем хмыкнул.

Так холодно, так резко и неприятно, почти с надменностью.