В тот год ликорисы цвели пышнее (СИ) - Страница 168

Найти гостиницу оказалось не так трудно, как казалось на первый взгляд. Саске, мельком оглянув широкое и темнеющее в сумерках пасмурного дождливого неба здание, не стал стоять на его пороге, снимая свою шляпу и решительно входя внутрь: ему не верилось, что все произошло так быстро и скоро; сердце, как только мысль о том, что в одной из комнат сейчас сидит его Итачи, последнее в мире близкое существо, глухо и почти болезненно ударилось: Саске казалось, что как только он снова увидит своими глазами этого человека, очищенного от позора и крови, как тут же вцепится пальцами в его волосы и будет дышать ими, переплетать со своими и ничего большего, ничего.

Он прижмется и затихнет, будет сидеть так целую вечность, молча, не двигаясь. Живое ли будет тело рядом с ним, мертвое — не важно, главное, что оно будет принадлежать его старшему брату.

Саске встретили радушно и расторопно, сама старуха, выползшая из своих покоев, сегодня встречала гостей в темно-лиловом шелковом кимоно, глубокого цвета, насыщенного, с массой тяжелых складок. Всех гостей она знала в лицо, и узнать по описанию в них Итачи для нее не составило труда: она, немного подумав, так же добавила, что господин был болен, но уже поправился и должен покинуть их завтра рано утром.

У Саске едва ли не упало сердце: задержись он хоть чуть-чуть, на час, два, все было бы кончено.

Впрочем, думать о том, что было бы, не найди он Итачи здесь, ему не хотелось.

Саске, прибывая в чрезвычайно необычном состоянии, одновременно был беспокоен и умиротворен, волновался перед встречей и пытался быть хладнокровным, однако в просьбе позволить подняться к брату наверх ему отказали.

Даже слова о том, что они родные братья не подействовали на старуху. Однако при виде денег она все же что-то невнятно пробормотала, пряча их к себе в складки темно-лилового кимоно и низко кланяясь гостю.

— Добро пожаловать, господин, — прошипела она, пропуская Саске вперед. Тот ответил поклоном и, почти сдерживая желание бежать, быстрым шагом начал подниматься вверх по лестнице, чувствуя, как с каждой пройденной ступенью внутри него все больше и сильнее замирает неотвратимое предчувствие встречи с чужими глазами родного Итачи.

Но чтобы там его ни ждало, Саске желал их снова увидеть, столкнуться с их холодом и узнать всю правду из уст Итачи: только ее он мог признать как самое верное на этой земле, только услышав ее от брата, мог окончательно успокоиться и убедиться, что все сделал правильно.

Ступени мелькали перед его глазами — Саске казалось, что их тысячи и миллионы, — и он вошел в длинный и узкий коридор, в стенах которого располагалось шесть раздвижных дверей; зная по словам старухи, за которой из них его старший брат, Саске застыл перед ней, напряженно ощущая, как быстро бьется его сердце.

Как мелкая дробь.

Саске не мог сдвинуться с места. В самые важные и переломные моменты его жизни он всегда стоял перед наглухо закрытыми седзи, за которыми всегда был его Итачи: и тогда, в поместье, когда сам разрешил положить начало всему, и в первую их ночь, и тогда, в Отафуку, когда, как и сейчас, горел желанием узнать правду, и теперь, практически чувствуя в себе все то же, что и тогда в заброшенном доме, где его избили, сказав жестокие слова.

Но Саске не колебался. Его волнение почти перерастало в пылающее лихорадочное возбуждение, впервые за столько дней в нем вспыхнуло что-то обжигающе знакомое, нечто горячее, ласковое и одновременно беспокойное и до холода в крови тревожное, ведь между ним и Итачи такая пропасть, как бы не свалиться в нее, как бы смочь перепрыгнуть через нее.

Снимая с себя рывком шляпу, Саске с быстро бьющимся в груди сердцем открыл седзи, не глядя, вошел внутрь, снова запирая их и поднимая блеснувшие глаза на слабо освещенную сумерками наступающей ночи комнату.

В полутемном помещении, освещенным помимо блеклого вечернего света от решетчатого окна маленькой потухающей свечой, на разобранном футоне спиной к седзи сидел Итачи, укрыв ноги одеялом и собирая разложенные вокруг вещи: оружие, аптечку, мелкие незначительные безделушки, никак не пригодные делу шиноби. Его огромная шляпа из соломы, широкая и плотная, лежала рядом с ним, на татами, поверх нового темного плаща и походной одежды, сам же Итачи был переодет в черное гостиничное юкато. Он услышал, как зашуршали седзи в его комнате, раздались быстрые шаги, поэтому, мгновенно сжав в руке свой кунай, лежащий на коленях, обернулся, но двинуться не успел: к его горлу тут же подставили лезвие ножа.

Пару мгновений Итачи, совершенно не ожидавший такого, оцепенело и даже как будто изумленно вглядывался в бледное исцарапанное лицо напротив; Саске отнял любую возможность пошевелиться, сидя на расстоянии вытянутой руки и подставляя тот самый кунай со своим именем на его рукоятке к горлу своего старшего брата.

Глаза в глаза.

Итачи был спокоен, смотря в них. Быстрым и опытным взглядом осматривая Саске, он не мог не заметить на нем многочисленные синяки и порезы, в том числе тот маленький на шее, оставленный катаной покойного Четвертого Хокаге Скрытого Листа.

Саске тоже молчал, но его старший брат все читал по глазам того, горящим и лихорадочно блестящим, однако смотрящим с взрослым, зрелым выражением.

Они оба так и молчали, пока Итачи, наконец, не сказал спокойным и холодным тоном, едва сдвинув брови:

— Опять ты. На этот раз решил не церемониться? Ты не думаешь, что этот способ убийства слишком подлый?

— Итачи, — Саске, сидя на пятках, отрицательно качнул головой, голос его был, несмотря на блеск глаз, холодным, железным и даже строгим, — прежде чем мы начнем выяснять наши с тобой отношения, ответь мне на один вопрос: правда, что совет Листа отдал тебе приказ уничтожить Учиха? Если ты снова скажешь мне то, что сказал тогда, — я зарежу тебя как животное, и это не будет подло.

В глазах Итачи промелькнуло нечто похожее на удивление, но он только слегка отодвинулся назад, нахмуриваясь.

— Ты сошел с ума.

Но Саске не дал ему возможности отстраниться еще дальше, сильнее прижимая к горлу острие куная. Спокойным как прежде он оставаться больше не мог: напряжение последних дней, переживания, стеклянные глаза Итачи, его голос, снова лживые слова добили — и Саске закричал:

— Не лги мне! Не лги, Итачи! Я все знаю, почему тебе сложно сказать мне правду, я хочу ее услышать от тебя! Признайся, тебе больше нечего бояться. Я убил Шимуру Данзо, я уничтожил Скрытый Лист, поэтому не надо, не лги мне после этого, ты не знаешь, что я пережил, — Саске почти хрипел, не в силах держать себя в руках. — Я повторю свой вопрос: совет приказал тебе убить Учиха? Да или нет? Ответь мне! Итачи!

На последнем слове Саске поперхнулся своим же голосом, захлебнувшись в своих же криках, но он видел, смотря в бледное и худое лицо брата, осунувшееся, как и его слабое тело, что в глазах того застыло неопределенное выражение.

— Что ты сделал, Саске?..

Тот молчал, не в силах больше говорить.

Саске был на той самой грани, когда он не понимал, что творится в его голове; она была наполнена кашей из кучи бессвязных мыслей, а его твердая, не дрожащая рука у горла старшего брата готова была перерезать его после того, как он снова скажет те самые ужасные слова: Саске второй раз бы их не пережил. Он почти сходил с ума, он был на грани нервного расстройства, срыва, он готов был умолять Итачи сказать что-нибудь, что-нибудь, что угодно, хоть одно слово, да даже пусть силой заставить его это сделать, вцепиться в длинные волосы и с грубостью принудить, принудить его сказать хоть что-то!

Саске не понимал, насколько сейчас было страшно его искаженное холодом лицо; не понимал, как он глубоко, но спокойно дышал; он безотрывно смотрел в глаза Итачи, пытался найти там ответ и не находил ничего, а брат, который был рядом, родной, близкий брат казался самым далеким, чужим и незнакомым в мире существом, и Саске не мог пережить это понимание наяву, в реальности.

Ничего не будет как раньше. Близость стала огромной и непреодолимой дистанцией, Саске только сейчас с ужасом понял безвозвратность прошлого; он до последнего наделся, хотя и знал все наперед, что ему станет хорошо рядом со старшим братом, но нет, его взгляд лишь стал еще холоднее, Саске лишь еще сильнее почувствовал разрыв между ним и собой. Его старший брат просто молчал, его вечная недосказанность и недоговоренность, ложь даже сейчас отталкивала, все больше отдаляла их друг от друга; Саске в отчаянии не хотел верить этому, не хотел поддаваться леденящему ощущению расстояния, ведь оно вселяло дикое, животное отвращение.