В тот главный миг - Страница 2

— Здрасте,— сказал вошедший.— Звали?

— Шалашников? — спросил Порхов, упорно разглядывая стоявшего перед ним канавщика.

— Жуков,— ответил тот на вопрос Порхова, и глаза их встретились.

Взгляд канавщика, затаенно выпытывающий и неломкий, не понравился начальнику. Он еще раз взглянул на кепку и стал расспрашивать рабочего. Выяснилось, что он в сорок шестом году был осужден на три года — унес со стройки инструмент, а после освобождения работал в геологоразведочных партиях и на прииске.

Голос у рабочего был унылый. Вид понурый. Это обнадеживало, Порхов не любил независимых.

— На взрывных работах бывал?

— Приходилось.

— Аммонит от детонита отличишь?

— Конечно.

— Хорошо.— Он опять взглянул в глаза канавщику и встретил тот же самый оценивающе-сторожкий взгляд.— Сядь, поговорим о благах земных. Увезти после сезона можно и тысяч двадцать, и меньше, и больше. Сколько намереваешься?

— Да что ж, начальник,— сказал Жуков, криво усмехаясь,— про тебя слыхали, надеемся: не обидишь.

Что-то встревожило Порхова: не то усмешка, не то тон.. Что-то было в сказанном потаенное. Какое-то непочтение или издевка.

— Кто с тобой в спарке работает?

— Шалашников, малый молодой, неученый, да тянуть будет, как трактор,— торопливо ответил Жуков и покосился на Порхова.

— Ты раньше с ним работал?

— Никак нет,— Жуков помолчал.— Тут вот, в партии у вас, значит, скорешились.

— Ладно,— сказал Порхов.— А остальных кого встречал на работах?

— Никого.— Канавщик надел кепку и опять прямо взглянул на начальника. Где-то в глазах или в губах было что-то вроде усмешки.

Порхов встал.

— Вот что, Жуков. Я вас не набирал. Так вышло. И хочу предупредить: вкалывать у меня в партии надо на все сто. Пить не дам. Картишками там или наркотиками не баловаться. Партия выходит в мае, приходит в октябре. Четыре месяца работы, только работы, понял? Зато возвращается человек с монетой и хорошей славой. Мои канавщики в любую партию устроятся. Условия понятны?

— Понятны! — Жуков встал.

— А теперь иди и позови Шалашникова.

Жуков прошел к двери, поправил перед ней кепочку на голове и, оглянувшись, вышел. У Порхова настроение испортилось. Если бы набирал он сам, этого типа не взял бы нипочем. Очень уж скользкий.

Порхов любил немного припугнуть человека — пусть тот почувствует, с кем имеет дело. Чтобы идти первым, надо было доказать другим, что имеешь право на первенство. Доказывать, конечно, приходилось делами.

В институте в его группе только один Валька Милютин возбуждал в Порхове тайную зависть. И не только тем, что учеба давалась тому легче, чем остальным, не только тем, что к третьему курсу Валька перечитал всю литературу по геологии на русском и английском языках, какую можно было найти в библиотеках, но и еще не явной, но безусловной независимостью взглядов и суждений. Сначала Порхов попытался спорить с ним. Но о ком бы и о чем бы ни заходила речь: от работ Губкина до философии Соловьева,— он бывал полностью уничтожен язвительной логикой и насмешливой проницательностью своего противника. Вся группа собиралась слушать их диспуты и с удовольствием хохотала, когда Порхов, в очередной раз уличенный в наглом и бесстыдном невежестве, багровый от конфуза и ярости, широким шагом выходил из аудитории.

Если бы не было Вальки Милютина с его насмешливо сощуренными глазами, возможно, желание первенствовать не прорвалось бы в Порхове с такой силой. Теперь же он мобилизовался. Учеба давалась ему нелегко, но в практической геологии толк он понимал. Парнишка, рожденный в Иркутске, не мог не понюхать тайги, не мог миновать летом геологической партии. Он с детства знал многое из того, что его сокурсники должны были усвоить лишь с годами работы. Это давало ему преимущество перед товарищами, и он пользовался этим. Он уже твердо усвоил правила мужского -коллектива и знал теперь, как стать в нем первым.

В институте он записался в секцию бокса и к третьему курсу выиграл первенство города в своем весе. Вот тогда и наступила минута торжества. Он стоял в зале, окруженный парнями из своего института, и, натягивая спортивный костюм, коротко отвечал на вопросы. Внезапно среди тех, кто его окружал, он увидел восторженное лицо Вальки Милютина. С тех пор прошло много лет, и все эти годы Порхов никому и ни в чем старался не уступать.

Вошли рабочие, и он очнулся от воспоминаний. Один был длинный и тощий парнишка в спецовке, другой — могучий приземистый мужик в кепке, третий — светловолосый красавец в телогрейке нараспашку.

— Звали, начальник?

— Садись, ребята,—сказал Порхов и подождал, пока они расселись, двигая табуретками.— Назовись по одному.

— Шалашников! — бабьим дискантом сказал длинный и, странно двинув бровями, взглянул на него.— Валерий Петрович.

— Лепехин,— увесисто сказал мужик и посмотрел из-под широкого лба твердыми желтоватыми глазами.

— Аметистов Георгий,— заулыбался красавец и взмахнул шевелюрой. Золото волос мягко вспорхнуло и мягко же опустилось на  голове.

— Где до этого работал? — спросил Порхов, глядя на длинного.

Тот заиграл бровями, заулыбался щербатым ртом:

— А где ни придется.

— Канавщиком был?

— И это умеем.

— В какой экспедиции?

Он спрашивал, а сам на скуле своей чувствовал тяжелый взгляд приземистого и от упорства и тяжести этого взгляда весь закипал. Но именно оттого, что весь уже полон был внутри гнева, особенно старательно допрашивал длинного:

— Где работал на Севере?

— На Нижнем Илиме! — сказал длинный и невесть от чего захохотал, поглядывая на товарищей.

Порхов искоса оценил поведение остальных, но те сидели тихо. Приземистый, поймав его взгляд, отвел глаза.

— Чего ржешь, Глист? — сказал он и, обращаясь к начальнику, пояснил: — Он у нас блажной, гра... товарищ начальник. Найдет на него: ржет или морду корчит, а насчет работы справный. Я с ним был на Нижнем Илиме, работает надежно.

— У кого вы были в партии на Илиме? — Порхов стиснул челюсти. Надо было проучить за дурацкий смех длинного, но основательность здоровяка сдерживала его.

— У этого...— морща лоб, вспоминал Лепехин,— так что у Чугунова.

Порхов покопался в памяти. Чугунова он не помнил, хотя на Нижнем Илиме знал многих. Врет? Выхода все равно не было, недобор рабочих грозил затяжкой работ, крахом всех его планов.

— Чего там искали-то? — спросил он лениво и вдруг резко повернул голову к длинному.

Тот закрутился на месте и испуганно отвел глаза.

— Рыли,— пробормотал он,— рвали...

— Там по нефти шастали,—спокойно сказал Лепехин.— Все больше по ей.

Порхов посмотрел на него, и снова мужик отвел глаза, но во взгляде его была та же цепкая настороженность и наблюдательность, что и у Жукова.

«Таятся,— поразмыслил Порхов,— из лагеря, но не решаются признаться? Однако вот завхоз говорит, что у них паспорта...»

— А где ты работал? — спросил он у золотоволосого красавца.

Тот выронил куда-то улыбку, бездумно раздвигавшую ему губы, и весь подтянулся:

— В партии первый раз.

— А до этого?

— Был на заводе фрезеровщиком.

— Чего на Север поманило?

— За длинным рублем.— Он широко улыбнулся и как-то доверительно, почти с женской ласковостью взглянул на Порхова: — Жениться надумал, надо деньжат скопить.

— Так,— сказал Порхов, поднимаясь, и они немедленно вскочили, Лепехин чуть медленнее остальных.— Вас,— он кивнул на Лепехина и Аметистова,— беру. Ты,— он взглянул на ссутулившегося длинного,— остаешься.

— Как так, начальник? — заныл длинный.

— Все,— обрезал он,— разговор окончен.

Они вышли один за другим. У выхода Шалашников оглянулся, на лице его было по-собачьи молящее выражение. Порхов головы не повернул.

Хлопнула дверь. Он молча оглядел углы барака, заваленные тюками, вещмешками, связками инструментов. Дела складывались неважно. Люди, которые шли с ним в дальние маршруты, вызывали сомнение. Но выхода не было. Он сам несколько дней назад на совещании в управлении отверг иной план. Ему указывали, что все, что он запланировал с опасностью и впопыхах на один сезон, можно без особенного риска выполнить и в два, и в три сезона. Но он знал, чем убедить.