В той стороне, где жизнь и солнце - Страница 1

Макар Чупров верил в жизнь. Она дала ему тайгу, дала небо и великую любовь ко всему, что живет и произрастает на земле. И за это он благодарил жизнь, ибо лет своих не считал, чужим не завидовал, а просто был на земле Макар Чупров и была земля — это главное.

А и бывают же места на земле! Вот уже тридцать пять лет Макар тропит по ней, а два одинаковых места кряду так и не повстречал. Там озерко в самом неподходящем для себя месте расплескалось, а там, смотришь, и диву даешься: ручеек, в чем только душонка держится, пещеру в скале на полста метров продавил. И Макар смотрел, не уставая смотреть.

Макар понимал природу и ценил в ней равновесие. Однажды подстрелив по весне глухарку и два месяца промаявшись воспитанием ее ненасытного потомства, теперь он в это время и по самой сорной живности не стрелял. Он научился уважать законы, по которым все рождается для того, чтобы счастливо жить и продолжать себя в потомстве.

Макар сидел в крохотной боковушечке районного комбината бытового облуживания (давно прозванного в поселке конструкторским бюро) и в единственное, засиженное мухами окно смотрел сквозь дома и улицы на синие хребты Мяо-Чана. И виделись ему тропы с неясными отпечатками следов зверей, и кострища, в которых знающий человек и через неделю тепло обнаружит. И что бы ни делал Макар, а земля в нем жила, произрастая чудными желаниями. Вобьет ли он одним ловким ударом деревянный гвоздь в подметку, а ему чудится, что по боковушке запах березовых листьев пахнул, возьмется за вар, дратву просмолить — и вот она, закручивается в трубочку на костерке береста. Но сильнее всякой силы томило Макара Чупрова по утрам, из-за чего у него и спор со сторожем Семеном выходил.

Любил он ранний час, любил и понимал. Вскочит с первыми петухами и — к окну. А на улице темень еще, лишь слегка пробрызганная светлыми пятнами. И нет терпения Макару, выскочит на улицу и зашагает встречь солнца. Так каждое утро словно на свидание и ходит. А уж как солнце из-за сопок вывалится — домой идти никакого желания нет и заворачивает Макар к конструкторскому. А сторож, черт сиволапый, в этот момент в самый сон входит. Робко и долго стучит Макар, печалясь тем, что нарушает тишину утра, пока не рявкнет Семен в последнем исходе ярости:

— Фу, черт! Кого там среди ночи лихоманка трясет?

— Да я это, — робко потянет из себя Макар.

— Кто я-то?!

— Да Макар же. Я это, дядя Семен.

— Я, я. Какой хрен тебя по ночам носит, неупокойная твоя сила?

— Какая же ночь, дядя Семен? Утро уже. Вот и солнце взошло. Вон как выпекается нутром, докрасна раскалилось, а вот окоемка еще росит. — Макар говорит и говорит, не отрывая взгляда от восходящего солнца. И каждое утро Семен не устает дивиться такой болтливости Макара.

— А и горазд же языком чесать, — отпирает ворота Семен, — да ведь все это для отвода глаз. Я, поди, знаю, от какой ты бабы приперся. В бюро-то их вон сколько понагнали — тьма, выбирай любую.

Но Макар уже не слышит, торопится в свою боковушку и тут же — окно вон, нараспашку, и весь он в той стороне, где солнце и жизнь, переполненная таинствами природы.

С утра, следом за солнцем, заходит и директор бюро, учтивый, обласканный женскими языками мужичонка. Он живет жизнью, полной важности и значения, и видит в Макаре только массу непонятностей, которых на рабочем месте не должно бы быть.

— Опять полуночничал? — вникает директор в личную жизнь Макара. — Смотри, моя обязанность предупредить, а только так и свихнуться недолго.

Директор недоговаривает, он учтивый человек и замалчивает тот факт, что Макар давно слывет в поселке человеком тронутым. А Макар все это знает, но это не его дело, он чужим языкам не полководец, а потому молчит Макар Чупров, пряча в себе тихую печаль.

— Был такой человек в истории, — продолжает директор, — солнцу поклонялся. Так у него жена красавица была, а он фараоном был. Ну а ты кто?

— Вы мне кожи отпустите. — Глупеет от такого вопроса Макар и смотрит в окно, за которым солнце уже пришло в буйство и дальние сопки из пронзительно синих превратились в грустно голубые.

— Я тебе что хочешь отпущу, ты мне соболя из тайги вынеси, — просит директор.

А день уже разошелся не на шутку, и фартук на коленях Макара становится мягким от тепла, и кожаные заготовки оживают запахами…

Перед обедом, когда Макар осаживал на дамском сапожке каблук, в боковушку забежала Ниночка, молодой специалист по вязке шапочек и модных свитеров. Была она тощенькой и испуганной от неуверенности в себе. Она забежала и стала смотреть на работу Макара, наслушавшись небылиц об этом человеке, а он не удивился и лишь выпустил колки изо рта, уважая в Ниночке женщину.

Ниночка отдыхала от подруг, и Макар это знал. Он мог представить, что значит сразу девятнадцать женщин вместе. И Ниночка сидела на раздвижном брезентовом стульчике и отдыхала глазами на работе Макара.

— Макар Иванович, — сказала Ниночка смущаясь, — куда вы ходите по утрам?

Макар отложил готовый сапожок и взялся за мужскую пару зимних ботинок. Он поставил их на стол и долго и внимательно осматривал. Что правда, это были не ботинки, а обноски. Макар их ремонтировал в третий раз.

— А ты рано встаешь? — спросил Макар.

— Я сегодня рано проснулась…

— А я вот хожу смотреть, как утро ленится.

— Как утро ленится? — в удивлении повторила Ниночка.

— Страшно это интересная штука. Занимается утро неохотно, вроде б как вразвалочку, и все тянется, потягивается, и туманчиком прикроется, и клубочком свернется. А солнце подпирает, поторапливает, а потом уж как осерчает и брызнет во всю мощь…

— А правда, что у вас целая плантация женьшеневая есть? — округлила глазенки Ниночка и худенькие колени ладонями прикрыла.

— Уж это точно. В аккурат завтра урожай снимать пойду. — Макар усмехнулся и взялся было за молоток, но передумал и посмотрел в окно. В той стороне, где поднималось утрами солнце, наступила необычная ясность. Теперь там тени ушли в деревья, и прошлогодние листья просвечиваются насквозь: бурые, с золотыми подпалинами. И Макар подумал, что сейчас хорошо скрадывать рябчика, он в аккурат от золота осоловел и лишь посвистывает в изумленном восторге.

— Макар Иванович, — напряглась Ниночка от неожиданности собственной мысли, — возьмите меня с собой.

— Я рано ухожу. — Макар потянулся к ботинку и опрокинул консервную банку с гвоздями. Баночка была свежей, без наклейки и отразилась в солнце, сгорая от собственного сияния…

Так они и стали ходить в тайгу по утрам. Шла Ниночка, обняв плечи руками и вздрагивая от утренней свежести, и шел Макар Чупров, крупно загребая длинными ногами.

Походы их все больше проходили в молчании, и лишь иногда Ниночка уставала от тишины и говорила несмело:

— Макар Иванович, и не скучно вам было одному в тайге?

— Зачем же. Мне одному скучно не бывает.

— Все наши женщины вас чудаком называют, — краснела Ниночка и поспешно склонялась, якобы разыскивая что-то в росной траве.

Макар Чупров на это как-то странно улыбался и еще больше сутулился, от чего его долговязая фигура напоминала вышедший наружу корень. Он грустно смотрел на Ниночку и сознавался:

— А и правильно говорят. У нас зря не скажут.

Он смотрел на нее необычайной ясности глазами и словно бы удивлялся тому, что она не знает такой простой вещи. Его некрасивое, удлиненное лицо выражало в эту минуту такое спокойствие и мудрость, что показалось Ниночке и совсем молодым и совершенно красивым.

Однажды Макар поразил Ниночку тем, что на опушке кедрового леса неожиданно громко хлопнул несколько раз в ладоши и пролетавшая мимо темно-бурая с белыми крапинками птаха тут же села на ветку дерева. Была она чуть поменьше голубя, с длинным клювом и какая-то вся воинственная, и тут же принялась пронзительно кричать: «крэ-эк, крэ-эк, кэрр!»

— Кедровочка, — бережно сказал Макар, и Ниночка видела, как хорошо ему было в эту минуту. Он забыл ее, себя, да и весь мир, наверное, забыл, скрадывая добрыми глазами каждое движение крикливой птицы…