В теплой тихой долине дома - Страница 4

— Мой бедный дядя Мисак, — сказал парикмахер, — родился много лет назад в Муше. Парень он был необузданный, но разбойником не был. Он буйствовал только против тех, кто воображал себя силачом. Он мог побороть, один против двоих, любых парней в городе, да если нужно — с их папашами и мамашами в придачу.

Ну, все говорили моему бедному дяде Мисаку: «Мисак, ты очень сильный. Почему бы тебе не стать борцом и не зарабатывать деньги?»

И вот он стал борцом. Ему не исполнилось еще и двадцати лет, а он уже поломал кости восемнадцати противникам. Деньги он проедал, пропивал, а что оставалось — раздавал детям. Не хотел он денег, не любил их.

— Да, — сказал парикмахер, — это было давно. Теперь каждому подавай только деньги. Ему говорили, что когда-нибудь он о деньгах пожалеет, и конечно, люди были правы. Ему говорили, чтобы он берег свои деньги, потому что когда-нибудь он потеряет силу и не сможет бороться и не станет у него ни гроша. И вот такой день пришел. Стукнуло дяде Мисаку сорок лет, потерял он свою силу, и денег у него не стало. Над ним все смеялись, и он ушел из дому. Уехал в Константинополь, а из Константинополя в Вену.

— В Вену? — сказал я. — Ваш дядя Мисак был в Вене?

— Ну да, конечно, — сказал парикмахер. — Мой бедный дядя Мисак побывал во многих местах. В Вене он не нашел работы и поехал в Берлин. Ах, вот это так город! Ну что за город Берлин! Там мой бедный дядя Мисак тоже не нашел работы.

Парикмахер стриг меня кое-как. Я видел черные волосы на полу и чувствовал, что голове моей все холоднее и холоднее и что становится она все меньше и меньше.

— Да, Берлин, — сказал парикмахер. — Самый жестокий город в мире. Полным полно улиц, домов, людей, но ни одна дверь не открылась перед бедным дядей Мисаком — ни комнаты у него, ни стола, ни друга. То же самое и в Париже, — продолжал парикмахер. — И в Лондоне, и в Нью-Йорке, и в Южной Америке. Всюду одно и то же — улицы, дома и двери, но нигде не нашлось местечка для моего бедного дяди Мисака.

— В Китае, — рассказывал парикмахер, — дядя Мисак повстречал одного араба, который работал клоуном во французском цирке. Клоун-араб и мой дядя Мисак разговорились между собой по-турецки.

Клоун сказал: «Братец, а вы любите людей и животных?»

И мой дядя Мисак сказал: «Братец, я люблю всякое творение божье под сводом небесным».

Клоун сказал: «Братец, а можете вы полюбить свирепого тигра джунглей?»

И мой дядя Мисак оказал: «Братец, любовь моя к свирепым тиграм джунглей беспредельна».

Клоун-араб был очень рад услышать, что мой дядя любит диких зверей джунглей, так как он тоже был храбрый человек.

«Братец, — сказал он моему дяде, — можете ли вы полюбить тигра настолько, чтобы положить ему в разверстую пасть свою голову?»

И дядя Мисак сказал: «Да, братец, могу».

Клоун-араб сказал: «Хотите поступить к нам в цирк? Вчера наш тигр недостаточно осторожно сомкнул свои челюсти вокруг головы бедного Симона Перигора, и теперь у нас нет никого, кто бы так сильно любил творения вездесущего бога».

Мой бедный дядя Мисак был утомлен земной жизнью. Он сказал: «Братец, я согласен поступить к вам в цирк и класть свою голову в разверстую пасть святого божьего тигра хоть десять раз в день».

«В этом нет необходимости, — сказал клоун-араб, — двух раз в день совершенно достаточно».

Так бедный дядя Мисак поступил в Китае во французский цирк и стал класть свою голову в разверстую пасть тигра.

Цирк, — рассказывал парикмахер, — переезжал из Китая в Индию, из Индии в Афганистан, из Афганистана в Персию, и здесь, в Персии, все и случилось. Тигр и мой бедный дядя Мисак давно уже стали добрыми друзьями. В Тегеране, в этом древнем, пришедшем в упадок городе тигр взбесился. Жара стояла страшная, все были злые. Тигр рассвирепел и метался в клетке с утра и до вечера.

Вечером мой бедный дядя Мисак положил, как всегда, свою голову в разверстую пасть тигра. Он уже собирался вынуть ее обратно, когда тигр, полный злобы ко всему живому, с хрустом сомкнул свои челюсти…

Я поднялся с кресла. Волосы мои были острижены наголо. Я заплатил парикмахеру двадцать пять центов и пошел домой. Все надо мной смеялись. Мой брат Грикор сказал, что он никогда еще не видел такой замечательной стрижки.

Впрочем, все было в полном порядке.

Я с нетерпением ожидал того дня, когда мне опять нужно будет постричься, чтобы пойти в парикмахерскую к Араму и послушать его рассказ о человеке на земле, потерянном и одиноком, всегда в опасности; грустный рассказ о его бедном дяде Мисаке; грустный рассказ о всяком живом человеке.

* * *

Свои излюбленные поучения о том, что нужно верить в бога, в добро и что никогда не надо отчаиваться, моя бабушка Люси подтверждала рассказом о плотнике, жившем много сотен лет назад, которого по пути домой остановил его приятель и спросил:

— Друг мой, почему лицо твое так печально?

— И у тебя на душе было бы не веселее, — сказал плотник, — будь ты в моем положении.

— А что случилось?

— К завтрашнему утру, — сказал плотник, — мне нужно изготовить для царя одиннадцать тысяч, одиннадцать сот и одиннадцать фунтов дубовых опилок, не то я прошусь со своей жизнью.

Приятель улыбнулся и обнял плотника за плечи.

— Друг мой, — сказал он. — Да будет у тебя легко на сердце. Давай есть, пить и забудем о завтрашнем дне. Господь велик и позаботится о нас, если мы его почитаем.

И они пошли к дому плотника, где его ожидали заплаканные жена и дети. Но слезы высохли, когда они стали есть и пить и веселиться, и петь и плясать — словом, всячески проявлять свою веру в бога и добро. Но в разгаре веселья жена плотника заплакала и сказала:

— Как же так, мой муж, утром ты простишься со своей головой, а мы наслаждаемся радостью жизни? Разве так можно?

— Помни о боге, — сказал плотник, и они продолжали воздавать ему хвалу.

Всю ночь они веселились, а когда свет пронзил мрак своим копьем и настал день, они смолкли, подавленные страхом и горем. Пришли посланцы царя, тихо постучали в дверь, и плотник сказал:

— Теперь я пойду умирать, — и отворил им дверь.

— Плотник, — сказали они, — умер царь. Сколоти ему гроб.

* * *

Мой дядя Арам, для того чтобы пояснить, какие необыкновенные вещи случаются на белом свете, рассказывал историю про другого царя и про другого человека. У царя были презабавнейшие прихоти, а человек, о котором идет речь, был советников у царя и обладал куда большим умом, здравым смыслом и доблестью, чем царь и все его предки, вместе взятые.

Как-то вечером царь сказал:

— Я желаю, чтобы к утру ты сказал мне, сколько слепых в Константинополе.

— Только и всего? — сказал советник. — Понятно. И он удалился, чтобы обдумать, как бы ему выполнить это дурацкое поручение. Он взял себе в помощь опытного счетовода, посадил его на прекрасного коня, дал в руки книгу и перо, приказал ехать вместе с ним по городу и вести счет всем слепым, которые им встретятся. Крепкой веревкой привязал он к седлу своего коня огромную ветвь цветущей сирени и, волоча ее за собой, стал объезжать городские улицы.

Не прошло и минуты, как один из прохожих поднял голову и закричал:

— Мамед, что ты делаешь?

Советник обернулся к счетоводу и сказал:

— Счетовод, человек этот слеп. Открой свой счет.

На соседней улице из красивого дома выглянула дама и спросила:

— Что ты делаешь, молодой человек? — И советник приказал счетоводу продолжать свой счет.

К утру перечень включал всех слепых жителей Константинополя, и советник со счетоводом повернули своих коней в сады царского дворца, все еще волоча за собой ветвь цветущей сирени.

Сам царь вышел на балкон и стал глядеть на своего советника.

— Эй, Мамед! — закричал он. — Что ты делаешь?

Советник быстро обернулся к счетоводу и сказал:

— Счетовод, твой счет окончен. Этот сукин сын тоже слеп.