В тени Сфинкса (сборник НФ) - Страница 91
— Хотела бы знать, как все это у них в действительности выглядит, — сказала старуха, вывязывая очередную петлю.
— Любая революция порождает проблемы: общественные, технические, биологические, — заметил старик. — Но со временем все приходит в норму.
— А я тебе говорю, на этот раз добром не кончится.
— Кто знает, — старик перевернул страницу. — О, вот:
«ВОЛНЕНИЯ НА ТЕРРИТОРИИ КОЛЛЕДЖЕЙ.
Строгий надзор со стороны службы безопасности за соблюдением молодежью ограничений полиморфизма привел к бурным выступлениям студентов, требующих права на самоустановление формы».
— Один придумал, а другие… только б не отстать, — сказала старуха с явным осуждением. — Копаешься в старых газетах, а во всех одно и то же. Фанатики расовой сегрегации требуют ограничений, а недоросли — свободы выбора. Им только позволь. В пеленках застаешь сосунка, а под утро…
Старик громко рассмеялся.
— Все шутишь. С этим-то как раз никаких забот. Право на выбор дает психическая зрелость, — он поправил на переносице очки, заглянул в низ страницы и посерьезнел. — Взгляни, что они тут пишут! «ГРАНИЦЫ ТРАНСФОРМАЦИИ». Статья какого-то профессора Гольберга. Впервые слышу.
«Существует реальная опасность возникновения так называемой «усталости материала», которая связана с частотой видоизменений и продолжительностью определенных воздействий на органическое вещество. Резкие смены функций организма приводят к вырождению макрочастиц, прежде всего нуклеиновых кислот. Исследования показали, что процессы преобразования оставляли невредимыми лишь водные растворы и биологические коллоиды, которые также являются жидкостями, хотя и имеют высокую степень вязкости. Так что достаточно пластичным элементом наших тел можно считать лишь жидкости. Однако не следует забывать, что человек — не амеба…»
— Вот… вот именно. Наконец что-то разумное, — подхватила старуха. — Не амеба.
— Но ведь это чепуха! — старик даже затрясся от злости. — Твой Гольберг не имеет ни малейшего понятия об истинном механизме биологических трансформаций!
— Мой Гольберг?! А ты сам-то имеешь? — она глядела на старика, сочувственно улыбаясь. — Мне казалось, ты сохранил здравый рассудок.
— Здравый рассудок, — передразнил он. — Ральф бы сказал: два древних, чудом выживших динозавра. Дремлют в залитой солнцем лагуне, и им в голову не приходит, как мало осталось жить.
— Ты о чем-нибудь жалеешь? — серьезно спросила она.
Он что-то буркнул в ответ.
— Да, — подхватила она. — Всегда лучше чувствовать, что ты не одинок.
— Перестань, — буркнул он под нос.
— Если б ты знал, Эрнест, что такое сидеть здесь в одиночестве и ждать известий из клиники. В любой момент кто-то мог позвонить и сказать, что ты никогда не вернешься.
— Позвонить? А ведь и верно…
Он с неожиданной энергией вскочил с кресла, но тут же сник и тяжело потащился в прихожую. Было слышно, как он снял трубку, попытался набрать какой-то номер, потом бросил ее.
— Не вышло? — спросила она, когда он вернулся и снова погрузился в свое кресло.
— Нет.
— Хорошо, что ты дома…
Он сидел, свесив голову на грудь, потом тихо сказал:
— Давай не будем об этом, Елена.
Они долго молчали. Она смотрела на него поверх вязанья, но он не поднимал глаз, снова уткнувшись в газету.
— А вот это даже забавно, — проговорил он после долгого молчания. — Объявление на полстраницы:
«ДЭВИД МЭДСОН — МЕССИЯ ЗООМОРФИЗМА».
— Чего-чего? — не поняла она.
— Еще один пророк и манифест его новой веры. Послушай:
«Мы обречены на половинчатость ощущений, на минимализм восприятия мира. По сравнению с совершенством эволюционных решений, которыми Природа одарила представителей животного и растительного мира, человек полуслеп и полуглух, он — калека с дегенерированными органами чувств. Поэтому свобода формы не может ограничиваться видом homo sapiens. БУДЬ ПТИЦЕЙ, ВОЛКОМ ИЛИ РЫБОЙ, КАК БЫЛИ ИМИ БОГИ ПИРАМИД, БОГИ С ГОЛОВАМИ ОРЛОВ И БЫКОВ! Только таким может быть тело ВЛАДЫКИ ВСЕЛЕННОЙ! Будь одним из нас — идея зооморфизма даст тебе истинную свободу и освобождение от оков рода! КАЖДЫЙ ИЗ НАС — НЕ БОЛЕЕ ЧЕМ ЛИЧИНКА КРЫЛАТОГО СФИНКСА!»
Старик замолчал.
— Но… — наконец простонал он, тяжело дыша. — Они посходили с ума!
— Опять Ральф?
— Нет. Ральф верен своим идеалам.
— Подозреваю, что и нам тоже отчасти.
Прижимая к груди клубок шерсти, словно свернувшегося котенка, она смотрела в точку своими белесыми, выцветшими глазами и улыбалась. Тепло и грустно.
— Да, — повторил он твердо. — Верен, как собака.
— Не говори так. Может быть, этим ты обижаешь его. — Она умолкла. — Тс! Там кто-то есть…
— Где? — удивился он.
— За дверью. Подслушивает.
— Опять тебе почудилось, — махнул он рукой.
— Я слышала шорох.
— Пойду взгляну, — он начал подниматься, одновременно нащупывая ногой шлепанцы.
— Нет-нет! — испуганно шепнула она.
— Тогда выбрость всю эту ерунду из головы. Наверно, снова собака. Болтается тут уже неделю.
— Послушай, Эрнест. А если… — она замерла, подняв палец с накинутой на него ниткой. — Я ведь уже раньше думала… Знаешь, однажды я сидела у окна. Этот пес бежал по тропинке, потом вдруг остановился и посмотрел на меня. Может, это и смешно, но я наверняка знаю, что смотрел он на меня.
— Надо было позвать, — равнодушно ответил старик. — Места в доме хватит…
— Ни за что! А вдруг он — один из них… Кто-нибудь из сторонников того пророка?
Старик рассмеялся, вконец развеселившись.
— Новое воплощение полупса-полубога?
— Я ведь серьезно. Взгляни на дату на газете. Даже бумага пожелтела. Последнюю нам принесли год назад. Все могло измениться. Теперь их может быть очень много.
— И одного они откомандировали подсматривать за нами, — он все еще смеялся, но уже не так уверенно. — Такая парочка — любопытнейший объект для наблюдений. Два древних ящера. Вот поклонники зооморфизма и приставили к нам своего соглядатая.
Видно, она приняла его слова всерьез, потому что не на шутку испугалась.
— Как ты можешь!
Он сложил газету и откинулся на спинку кресла.
— Иногда мне кажется, что за всем этим кроется какой-то более глубокий смысл.
— Скорее бессмыслица, — заметила она.
— Так нельзя, Елена. Мы верны нашим предкам. Слишком верны. А что если все это не более чем детское упрямство?
— Когда-то Ральф тоже сказал, что мы отличаемся детским упрямством.
— Потому что в этом что-то есть. Они практически бессмертны. Их ограничивает только барьер психической усталости, утомление от жизни. Но с ним можно протянуть и тысячу лет.
— Слишком уж много, — сказала она так тихо, что он едва расслышал.
— Ну, видишь, это сделал твой сын, а мы окрестили его молохом.
— Я всегда любила Ральфа, Эрнест, и верю, что когда-нибудь он к нам придет… Но одного я ему не прощу.
— Чего же?
— Взгляни в окно, — сказала она. — Ты когда-нибудь раньше видел таких больших и странных птиц?
— Тебе показалось, — его ясные зеленоватые глаза потемнели от странного света за раздвинутыми занавесками. — Всему виной сумерки и тучи. Низкие, как перед бурей.
— Нет, Эрнест, — она спокойно вывязывала очередную петлю. — Нет. Не надо меня обманывать. Это не птицы. Так же как и тот рыжий, вынюхивающий что-то пес. Никогда не прощу Ральфу того, что он сотворил с нашим миром.
— Грешно ли подарить людям истинную свободу? — Старик задрал подбородок со следами седой щетины. — Достаточно было небольшого вмешательства в генетику и в механизм гормонального метаморфизма. Плюс несколько радикальных иссечений в мозжечке и щитовидной железе. Организм человека уже был подготовлен к такой операции.
— Подготовлен? — переспросила она.
— Конечно! Видишь ли, Елена, теперь любой из них может стать кем захочет. Свобода формы и пола. Достаточно глубоко сконцентрироваться на метаболизме организма — и человек впадает в состояние летаргии, а потом просыпается в иной ипостаси.