В тени Большого дома - Страница 1

Когда в 1979 году Кирилл появился в Русском научном центре при Гарвардском университете, ему было уже за шестьдесят. В этом возрасте трудно менять образ жизни и привычки. Но он удивительно быстро освоился в Центре (что, кстати, — позволю себе нескромное замечание — говорит в пользу этого учреждения) и почувствовал себя среди нас как дома. Все мы любили и уважали его. В нашей памяти он остался не только как удивительно милый и симпатичный человек — он значил для нас больше: это был настоящий представитель той гуманной и гуманистичной традиции русской интеллигенции, которую не смогли вытравить годы преследований и тюрьмы.

Почти каждое утро, около одиннадцати, научные сотрудники Центра устраивают небольшой перерыв в работе, собираясь в гостиной выпить кофе и поболтать. Я все еще вижу, как Кирилл сидит в кресле, углубясь в газету, но не упуская при этом ни слова из клубящихся вокруг него разговоров. Вдруг что-то привлекает его внимание, и он отрывается от газеты, чтобы принять участие в беседе, рассказать какой-нибудь случай из собственной жизни.

А жизнь у него была необыкновенно яркая. Бывшие советские граждане в нашем Центре не редкость, но Кирилл выделялся среди них. Он на собственном опыте познал то, что, мягко говоря, можно назвать наименее привлекательными чертами жизни в СССР: допросы в органах госбезопасности, тюрьму и лагерь. Конечно, были у него и не столь мрачные воспоминания: жизнь в Ленинграде, участие в Отечественной войне, редкостная атмосфера товарищества в интеллигентских диссидентских кругах... Все вместе складывалось в удивительно интересную жизнь, и Кирилл обладал редким даром одним штрихом, без пафоса и преувеличений дать точный и емкий портрет какой-нибудь стороны советской действительности. И хотя все мы с нетерпением ожидали завершения его гигантского проекта — составления «Словаря русской ненормативной лексики», — многие из нас считали, что ему надо писать мемуары. Когда ему говорили об этом, он всегда отвечал, что, конечно, возьмется за книгу — как только кончит словарь. Но ему не хватило времени...

Он проводил четкое различие между советской властью и народом его родной страны, никогда не ставя между ними знак равенства. Полюбив свой новый дом, он не перестал быть русским патриотом. Столь трудная жизнь, как у него, кого угодно могла бы превратить в пессимиста — но наш русский друг любил порассуждать о превратностях судьбы, о том, как даже в самых безнадежных обстоятельствах, даже в Советском Союзе удача может неожиданно улыбнуться человеку. Как дорого дали бы мы, чтобы услышать полный рассказ о его жизни в те страшные для советского народа годы. Ведь мало кто мог бы поведать о них столько, сколько Кирилл. Но скромность была для него так же органична, как и смелость. Однако все те, кому довелось знать его, видели его высокие человеческие качества и понимали, какие ценности он отстаивает.

Перевод Е. Гессен

Впервые я попал в дом писателя Косцинского в начале 1960 года. Привел приятель из ленинградских литературных трущоб. Что-то читали, выпивали. Не помню, что говорил Кирилл, но отчетливо помню покалывающее, дух спирающее чувство в груди, ощущение недозволенности происходящего. Так говорить вслух, при посторонних было в те годы нельзя. А он говорил — легко, чуть посмеиваясь, не бравируя, но все же получая явное, забытое всеми нами удовольствие — удовольствие от раскованной, безоглядной человеческой речи.

За это его и взяли. Следователи потом выстраивали сложную систему доказательств, ломали свидетелей — бывших друзей, — чтоб те подтвердили «распространение произведений, порочащих советский строй». Но на «распространение» тогда в общем-то смотрели сквозь пальцы. Кирилл же был возмутительным примером того, что даже под властью КГБ можно жить и не трястись с утра до вечера. Что можно говорить что думаешь и про то, что болит. Просто у них не было подходящего закона, чтобы судить прямо за это. Зато подслушивающая аппаратура уже была и вполне приличного качества (кажется, американская). Так что все его разговоры они слышали, и им было ясно: такого надо брать даже в эпоху «позднего реабилитанса».

Вернувшись в Ленинград из лагеря, он стал неумело осторожничать. Например, для важных переговоров уводил гостя из квартиры, прогуливался с ним по набережной канала. Я протестовал, пытался доказывать, что таким способом он ясно показывает шпикам, с кем из своих знакомых он занимается «грязной антисоветчиной», а с кем — нет. И что держать при этом в руках портфель, набитый запрещенной литературой, уж совсем глупо. Он только цыкал на меня, обзывал «вольняшкой», ничего не понимающим в конспирации.

При всех этих уловках, он не мог удержаться от прежних выходок. Вот он встречает в Союзе писателей знакомого, который пытается не заметить его, проскользнуть мимо бывшего лагерника. «Эй, Аркадий, — кричит Кирилл через весь зал. — Ты Би-Би-Си вчера слушал? Как там? Синай уже наш или нет?» И знакомый растекался по стенке бело-розовым пятном.

Он уже во всю работал над своим словарем. Его интересовали все слои, все области, все задворки жаргона. Узнав, что я поигрываю в карты, выцедил и из меня несколько картежных терминов, которых не было у него в картотеке.

Бранные слова, сделавшись объектом научного изучения, утратили в его глазах свою отверженность, и он научился произносить их с беспримерной ясностью и изяществом.

Вспоминаю, в связи с этим, такой эпизод. Мы оба подрабатываем на Ленфильме, готовя тексты для дублирования иностранных картин. Нужно было, чтобы русские слова вписывались в движения заграничных губ. В мою студию вбегает взбешенная режисерша дубляжа.

— Игорь, спасай! Кирилл, бандит, смену кончил и смылся, и погляди, что он мне оставил!

На экране начинает крутиться двадцатисекундное кольцо из «Майерлинга». Снова и снова император Иосиф уговаривает своего сына (Омар Шериф) не жениться на простой чешке, снова и снова повторяет, что дети их будут не Габсбурги, а какие-то bastards! Эта губная «б» и следующая за ней «а» видны так отчетливо под усами Джеймса Мэсона. И что же сделал злодей Косцинский? Вписал в текст слово из своего словаря — «выблядки».

— Я не могу выпустить ленту с таким словом, — плачет режиссерша.

Что тут можно придумать? Сказать «бастарды»? Многомиллионный советский кинозритель не знает этого слова. «Незаконнорожденные»? Не вмещается по длине, нет губных звуков. Поломав голову, я совершаю очередную трусливую уступку цензуре и предлагаю слово «па́рии». Осчастливленная режиссерша убегает. Кирилл при встрече обливает меня презрением и насмешками.

И снова через его квартиру на канале Грибоедова потоком идут иностранцы. Приносят книги и журналы, уносят фотопленки с текстами словаря, с романами, пьесами, статьями, стихами друзей Кирилла.

— У тебя есть канал на Запад? — спрашивает меня кто-нибудь из приятелей, отчаявшихся «пробить» (слово из словаря Косцинского) свои вещи в ленинградских редакциях. Я вспоминаю прокуренную, промикрофоненную, перегороженную книжными стенами квартиру Кирилла и с гордостью говорю: «Есть».

Чтобы позакрывать эти каналы, власти начали выкуривать диссидентов из страны. В 1978 г. настала очередь Кирилла. Да и у меня к тому времени набралось достаточно причин для отъезда. Мы гуляли по Вене, он показывал мне места боев, соскальзывал на свои любимые солдатские истории, потом бежал на почтамт и ликовал, получив от кого-нибудь из иностранных своих «связных» очередной рулончик пленки с пометкой: «От Д до З».

Словарь можно было издать уже тогда, в начале 1980-х. Но Косцинский все не мог остановиться, все улучшал, добавлял, уточнял, редактировал гигантскую рукопись. Если словарь наконец выйдет — а надежда на это появилась, — он займет 2 тома по 800 страниц каждый. И кто знает — быть может, «гласность» в России дойдет до того, что реальный язык, на котором говорил многомиллионный народ в годы советской власти, перестанет быть тайной, и плод двадцатилетнего труда Кирилла Косцинского получит доступ даже на полки московских и ленинградских библиотек.