В степи опаленной - Страница 2
Словом, наше учебное поле выглядит настоящим бранным. Можно сказать, учимся в обстановке, приближенной к боевой, чего и требуют все уставы, наставления и приказы.
План боевой подготовки у нас очень напряженный: курс солдатской науки, на который в мирное время отводились многие месяцы, наш батальон, в котором бывалых фронтовиков раз-два и обчелся, а большинство - новобранцы, должен пройти за считанные недели. Нелегко новичкам в такой короткий срок осилить всю программу подготовки бойца. Но что поделаешь? Надо. После Сталинградской победы затишье длится уже не первый месяц. Изо дня в день сводки Совинформбюро повторяют: На фронтах существенных изменений не произошло. Но все понимают: бесконечно продолжаться так не может.
Меж собой мы часто толкуем об этом. О том, что Гитлер и его генералы обязательно постараются взять реванш за Сталинград и, конечно, выберут для наступления излюбленное ими время - лето. А может быть, наша армия опередит врага? Понятно, победа под Сталинградом стоила нам дорого. Но, наверное, сейчас делается все, чтобы побыстрее собрать силы для нового наступления... Высказывается даже такое предположение: а что если после Сталинграда немцы убедились - нас им не одолеть, война для Германии явно бесперспективна. Может быть, даже бесноватый фюрер вынужден будет считаться со здравым смыслом и Германия начнет искать мира? Но разве допустим мир с фашистами после всего, что они натворили у нас? Нет, невозможен мир до полного разгрома всей гитлеровской силы...
Предположения и догадки... Конечно, мы были убеждены, что у нашего командования есть свой план. Но какой?
Естественно, мы не знали, да и не могли знать тогда, что наше командование, изучив данные разведки и взвесив все обстоятельства, предугадало, что противник готовит удар по нашим войскам на Курской дуге с севера и с юга, чтобы устроить им котел. Можно было упредить наступление противника нашим наступлением. Но расчет сил показал, что будет меньше риска и больше шансов на успех, если, подготовив жесткую оборону, дождаться наступления противника, измотать и обескровить его в атаках, а затем ударить по нему свежими силами. Такое решение и было принято.
О том, что же будет дальше, постоянно спрашивают нас березовские жители. Очень боятся они, что немцы, дождавшись лета и начав наступать, снова появятся в этих местах.
Чуть ли не ежедневно заговаривает об этом и хозяйка, у которой я квартирую, располагаясь, чтобы не стеснять ее с дочками, в сенях, благо время уже теплое, на топчане, застланном соломой и накрытом плащ-палаткой.
Сначала, когда я познакомился с моей хозяйкой, она показалась мне немолодой. На ее лице с мягкими округлыми чертами лежало выражение усталости и постоянной озабоченности. Впрочем, довольно скоро я догадался, что эту печать на ее лицо наложило военное лихолетье и что она значительно моложе, чем выглядит. Слегка вздернутый нос и две ямочки, появлявшиеся на щеках, когда она, что случалось очень редко, улыбалась, говорили, что по натуре она добродушна, общительна и, вероятно, даже смешлива. Звали ее Ефросинья Ивановна. Впрочем, так представилась она лишь по моему решительному настоянию, признавшись, что привыкла к обращению просто по имени.
Сваей тревогой Ефросинья Ивановна поделилась со мной в первый же день, как я обосновался у нее. От нее я услышал и о бродячем фрице.
- С зимы, как прогнали немцев, стали его у нас замечать, - рассказывала она. - В первый раз заметили женщины, когда в поле к ометам за соломой пошли. Только подходят - как стребанет из соломы кто-то в немецкой шинели и - за омет! Женщины скорее в деревню обратно, сообщили в сельсовет, тот - в милицию. Приехала она верхами. Все объездили - никаких следов... Обругали наших баб: помстилось-де! А какое - помстилось... И еще того фрица видели возле деревни, у молочной фермы, пустой. Только издали видели. Близко он не подпускает, будто сквозь землю проваливается. А одна женщина на своем огороде его ночью видела...
- Что ему на огороде делать? Там же ничего не осталось.
- Кто его знает... А у сестры моей, отсюда через четыре двора, ночью кто-то в погреб лез. Услыхали, из хаты вышли, спугнули. А днем посмотрели грязь тогда еще стояла, - а в ней следы от немецких сапог, с заклепками.
- Ну и напуганы же вы... Мало ли кто сейчас в немецких сапогах может ходить! Может быть, кто-нибудь из своих в погреб лез?
- Из наших, березовских? Да что вы! У нас такого отродясь не водится. Немец это! - убежденно стояла на своем Ефросинья Ивановна. - Умом тронулся или от своих отбился. А то и нарочно оставленный, высматривать. Может, у него где-нито в старом омете логово и радио там спрятано, чтоб своим сообщать, может, он своих дожидается? А что напуганы мы - так это верно. Да как было не напугаться...
Слух о бродячем фрице в первые же дни, как мы сюда прибыли, обеспокоил и нас. А вдруг противник и в самом деле оставил своих разведчиков? Было приказано прощупать ометы, прочесать лощины, овражки, проверить все оставшиеся от прошлых боев землянки и окопы. Но никаких признаков таинственного немца найти не удалось. Видимо, он - плод фантазии местных жителей. Точнее - плод их страха перед тем, что оккупанты вернутся. Ведь так случалось, и даже недавно. Но мы верили - теперь, после Сталинграда, нам уже не придется отступать.
Пытаюсь убедить в этом мою хозяйку. Но удается это плохо - опасения не покидают ее. Впрочем, ее можно понять.
На руках у Ефросиньи Ивановны две дочки: Катюшка, трех лет, и старшая, Настя - ей уже девятый. А муж у Ефросиньи Ивановны, как и у многих здешних женщин, в армии, взят в самом начале войны, и получила она от него только одно письмо, неизвестно из каких мест, а потом пришли немцы. А сейчас, уже три месяца после освобождения, каждый день ждет Ефросинья Ивановна весточки от мужа - некоторые ее односельчанки уже получили письма от своих фронтовиков, а ей все нет и нет...
О муже она вспоминает часто.
- Мы с ним хорошо жили... - глаза ее остаются печальными, но на щеках опять показываются еле заметные ямочки. - Непьющий он. Меня жалел... Не то что у некоторых - одна маята... Да что там! Пусть бы и пил, только б живой пришел. А то ведь - ни весточки... Что, как его уж и на свете нет и трава на могилке выросла? Нет, нет, и думать не хочу! Вернется он! Хоть раненый, хоть какой... Хозяйство порушено, так вместе подымать будем. А мои руки на что? Война-то научила... Слыхали, верно: Я и лошадь, я и бык?..
Да, я и слышал это, и видел своими глазами.
Ефросинья Ивановна вспоминает:
- Немцы у нас долго стояли. Всю скотину, птицу поели. На всю Березовку четыре петуха осталось да кур десятка полтора - уж бог знает, как хозяйки их спрятать сумели. Но теперь у кого уцелели - уже наседки сидят. Разживусь и я цыплятками, хоть парочку выпрошу, чтоб не перевелось куриное племя и на моем дворе.
- А у вас немцы жили? - спрашиваю я.
- Сколько их в моей хате перебывало! Одна часть уйдет, другая придет. Чисто саранча, ей-богу. Ввалятся: Матка, млеко, матка, яйки! А какие яйки? Те немцы, что допреж побывали, всё уже обожрали начисто. Злющие попадались выгонят меня с девчонками хоть под дождь, хоть на мороз... Я на огороде земляночку вырыла, печурку слепила - там и ютились. Последние немцы, правда, два пожилых обозника, Франц и Генрих, месяца четыре жили и нас из хаты не гнали. Франц все вздыхал: Война - нет хорошо. А вот после, как ихнее отступление началось... И натерпелись же мы страху! Думала - поубивают нас...
Она замолчала. Я ждал, не решаясь нарушить вопросом ее тяжкие воспоминания.
- Самое отступление у них шло зимой, когда в Сталинграде их побили. Франц и Генрих уже уехали. Надеялась я - может, бог помилует, остальные немцы мимо пробегут. ан нет... Вечером, только мы спать легли, слышу - на улице машины. Ну, молюсь, пронеси, господи! Не пронес. Вваливаются - один впереди, в бабьей шубе овчинной, автомат наставил: Вег, вег! Обмерла я... Да замешкалась - надо же девчонок одеть, не лето! А он как стрельнет в потолок! Должно, с того взлютовал, что гонют их, А одну женщину у нас и впрямь убили, тем же вечером что-то им поперек сказала.