В союзе с Аристотелем - Страница 3

В нем вдруг возникло какое-то муторное чувство при мысли, что обмерщица и их могла бы раскрыть так же, как и Поршенникову, перед всеми людьми и могла бы так же показать на них пальцем и сказать: «Вы хотели украсть!..»

Юрка некоторое время молчал, проклиная Поршенникову, потом зло заметил:

— Говорят, она барышничает на базаре.

— И, по-моему, Катьку бьет, — сказал Валерка.

— Конечно, бьет. Не зря же она такая худая и учится так плохо.

За небольшим спуском перед мостом был поворот. Мальчишки ринулись под уклон и так резко повернули тележку, что она чуть не опрокинулась и не сбила девочку, которая успела прижаться к забору. Однако осью зацепило ей платье и вырвало клок у подола.

— Катька! — воскликнул испуганно Юрка, спешно притормаживая и опуская оглобельки на землю. — Ты чего под колеса суешься?

Они с Валеркой подошли к девочке.

— Разве можно под колеса соваться? А если бы мы были машиной? Лепешка бы от тебя осталась.

Катя потихоньку отслонилась от забора и оглядела порванный подол. Это была маленькая, худая девочка, с нерасчесанными волосами, которые скатались в какие-то сосульки, как на овце. Катя то и дело сдвигала их с лица. Глядя на нее, никак нельзя было подумать, что она вообще учится в школе, тем более в третьем классе, что она имеет какое-то отношение к книгам, к чистым тетрадям.

Юрка, не уважавший людей тихих и вялых, не уважал и Катьку и порой называл ее не Поршенниковой, а Паршивенькой, но теперь, чувствуя свою вину и видя порванное платье, он совсем забыл об этом отношении к ней и растерянно смотрел на девочку.

— Коленку не царапнуло?

Катя приподняла платье. Коленка не пострадала.

— Тогда еще ничего. Подол можно зашить… А ты куда топаешь?

— На лесозавод.

— Не ходи. Там твою мать сцапали — хотела плахи украсть, — быстро заговорил Юрка. — Ее штрафовать будут. Не ходи.

— Она велела, — тихо сказала девочка, совершенно не обратив внимания на Юркино сообщение.

— Дура! — разозлился Юрка. — Тебе ведь стыдно будет.

Катя не поднимала глаз.

— Смотри, Валерка! Идти хочет, позориться…

— Ну, раз мать велела, — проговорил Валерка, — пусть идет. Необязательно во двор входить, можно около подождать.

— Ну, пусть идет. Ну, иди.

Девочка посмотрела на мальчишек и медленно пошла, сперва пятясь, потом повернувшись и глядя себе под ноги.

— Тюха, — сказал Юрка негромко. Он уже опять не уважал ее, он даже сплюнул. — Как вареная какая-то.

— Ей вот за платье влетит от матери, я уж чувствую. Мы порвали, а ей влетит.

— Ну и пусть влетит, не будет… тюхой… И эти еще понаставили заборов, елки, — проворчал Юрка по адресу Лукиных, подхватывая оглобельки.

Валерка подтолкнул сзади, и тележка покатилась.

До самого дома ребята молчали.

Во дворе Терениных бродили куры. Им чего-то не хватало в еде, каких-то веществ, и они выклевывали друг у друга перья, оголяя шеи и зады. Петуху досталось больше всех. Вместо пышного хвоста, этой петушиной красы и гордости, высилось одно грязное перо, да и за тем куры охотились и, кажется, уже не раз хватали его, поэтому оно торчало как-то вбок. Шея петуха была общипана до зоба. Красный гребень увенчивала красная большая бородавка. Может быть, это была не настоящая бородавка, а просто недооткушенный курами клочок гребешка, но она так своеобразно дополняла петушиную внешность, что делала его похожим бог знает на кого, только не на петуха. Скорее на лилипута-страуса, если существование такого вообразить на белом свете, а вернее всего — на чудище заморское.

И он дрался. Такая образина не могла не драться. Как и где он озлобился на людей, неизвестно, но, завидев постороннего, петух храбро кидался в бой. В первой же стычке Юрка прозвал его Мистером Бородавкиным. Прозвище неожиданно закрепилось, правда, без второй части — просто Мистер. После трех-четырех потасовок петух примирился с мальчишкой, пораженный, видимо, его упрямыми посещениями. Сейчас Мистер считал Юрку вполне своим.

Разгрузив тележку, ребята принялись доделывать «Хоккей».

За ними наблюдал Тузик, теренинский пес. Раньше он был такой лохматый, что каждое лето страдал от жары, а нынче Василий Егорович, полагая, что шерсть к зиме отрастет, остриг его в конце весны под пуделя. Куры долго кудахтали, не понимая столь разительного превращения, да и мальчишки насмеялись вволю. Но Тузик зато теперь блаженствовал.

Этому дню, очевидно, суждено было выделиться из других дней, так как, кроме того, что ребята украли досточки, нашли качалку и были свидетелями неприятного случая на лесозаводе, в этот день произошло еще одно событие.

Домой Юрка прошел огородами. Перелезая через изгородь, разделявшую участки Терениных и Гайворонских, он увидел, что из огуречной грядки выпрыгнул кто-то небольшой, пепельного цвета. Мальчишка узнал своего кота Варфика. «Что же ему надо на грядках? Уж не он ли тот самый неуловимый пожиратель огурцов?» — с улыбкой подумал Юрка и на всякий случай обследовал место, откуда Варфоломей метнулся. К своему удивлению, он нашел огрызок. Свежий. Юрка присвистнул и позвал Валерку.

— Видишь? — Юрка показал огрызок и высказал свои подозрения.

— Но, — удивился Валерка, — разве кошки едят огурцы?

— А кто их знает, едят или нет… Но, если Варфик ест, ему труба. Папка его ненавидит. Он его сразу повесит.

Дома Юрка поймал кота и тайком от матери понюхал его рот. Огурцами пахло. Мальчишка в сердцах щелкнул кота по лбу, затащил на чердак и отлупил.

— Дурачина, тебя же повесят! Понимаешь? По-ве-сят! За шею. Вот так… Вздернут, и будешь болтаться, как этот… — Кот сжался в комок. — Ты думаешь, мне жалко тебя? Нисколечко. Вот ни капельки! Пусть вешают. Но ведь ты должен соображать…

Варфик прибрел к Гайворонским этой зимой, где-то в январе. Он ввалился в дверь вместе с клубами морозного воздуха, весь пепельный, точно само облако вдруг образовало его на пороге и толкнуло в избу. Петр Иванович хотел его вышвырнуть, сказав, что им достаточно одной Мурки, но Юрка и Василиса Андреевна воспротивились, и кот остался. Его назвали Варфоломеем.

Варфик ловил мышей и у Терениных и у Гайворонских — был вроде слуги двух господ. Ребята любили кота. Было в Варфике что-то такое, что моментально рождало уважение к нему: не то отсутствие обычной кошачьей нежности и ласковости, не то особый прищур глаз, таивший хитрость, не то еще что-то. Даже Тузик, пес Терениных, при первом появлении Варфика в их дворе не залаял, а навострил уши и с радостно глупым видом стал перебирать лапами, точно встретил друга.

Варфик гулял все ночи, а утрами возвращался с животом, провисающим до пола. Он важно проходил в горницу и безмолвно растягивался в проходе между ящиком и круглым столом. Мурка принималась радостно бегать вокруг по кольцу: комод — кровать — ящик — шифоньер. Изредка она боком, воинственно подлетала к Варфику и лапой трогала его за бок. Кот ворчал, не открывая глаз, и дергал кончиком хвоста. Мурка отпрыгивала. Она боялась не столько ворчания, сколько этого подергивания кончика хвоста. Кот лежал до обеда, перевернувшись на спину и аккуратно подогнув лапки.

Гайворонские ходили, перешагивали через Варфика, не смея тревожить его кошачье величество. Юрка с Василисой Андреевной подозревали, что кот где-то разбойничает: от одних мышей живот так не раздуется, уж не столько их, чтобы каждую ночь набивать Варфоломееву утробу. Весной Варфик стащил кусок колбасы — закуску Петра Ивановича. Петр Иванович выпил и без закуски, но кота велел выбросить. «Иначе сам повешу этого прощелыгу!» Насилу Юрка отговорил отца.

Все это разом припомнилось мальчишке.