В шесть вечера в Астории - Страница 124

Внезапно глаза Крчмы что-то выразили.

— Мишь!.. — Он протянул к ней руку, исхудавшую до кости. — Сестричка! — Крчма зачем-то начал представлять гостей медсестре. — Вот это пани Ольга Наварова, вернее, Михлова…

Господи, Роберт Давид забыл мое имя! Но, может, он забыл его давно — никогда ведь не была я для него Эммой, всегда Мишью…

— Хорошо, что вы пришли, опять у меня праздник. Здравствуй, Камилл!

Надо ли как-нибудь поделикатней объяснить ему, что этот человек в белом халате — Мариан? Мишь встревожен-но оглянулась — за ее спиной действительно стоит Камилл с тремя гвоздиками в руке.

— Пан профессор!.. Но у вас боли, правда? — осекся Камилл — Крчма вдруг судорожно сжал губы.

— Ничего подобного!

— А я пришел к вам похвалиться! — Камилл вынимает из нагрудного кармана конверт, протягивает больному. —

Договор! Договор на «Винный погребок»? Главный редактор «Новой смены» говорит, если типография справится, книжка выйдет к рождеству!

— Вот видишь, старина, хорошо, что ты не сдался, — настоящий мужчина никогда не сдается! — Все уже не так, как прежде, да и слова эти уже не совсем из прежнего лексикона Крчмы, и этот высокий, словно надтреснутый, слабенький голос… — По крайней мере войдешь в литературу на высоком уровне, для тренировки-то у тебя было много времени. Когда человек не сдается — даже неблагодарность и несправедливость могут стать для него великой движущей силой…

Желтой рукой он ухватился за поручень над головой, явно перемогаясь, чтоб не скривить лицо, немного приподнялся. Мишь вспомнила, что Мариан сказал: Крчму изводит еще обширный опоясывающий лишай. Вдруг больной как бы рухнул внутрь себя, Мишь испугалась до сердцебиения — нет, Роберт Давид дышит, но это выражение лица… Опять отсутствующие, чужие глаза, как вначале, и нет ответа на ее слова…

Они уходят, сестра вывозит из палаты каталку с лекарствами и принадлежностями для инъекций.

— У него боли? — тихо спросила Мишь Мариана, когда они вышли в коридор.

— Да, конечно, уже и седативы не помогают, организм привыкает к ним.

Лечащий врач отозвал Мариана в сторонку — вот случай переговорить с сестрой, пока она не исчезла с каталкой в аптеке.

— Он уже вчера терял сознание, — сестра кивнула наколкой на дверь Крчмовой палаты. — В бреду все говорил о каких-то своих детях, а ведь никого из родни у него нет; кроме вас, никто его не посещает.

Мишь поняла.

— Что он говорил? — тихо спросила она.

— Такое странное все — будто не выполнил своего долга, хотел детям помочь добиться успеха, а жить не помог… И еще вроде в том смысле, что они слишком быстро росли и он не успел им привить… какие-то принципы… А, вспомнила: принципы мудрых и благородных, а сам не сумел подать им живой пример. Но зачем я вам это рассказываю, больные в таком состоянии несут всякую чепуху, ее нельзя принимать всерьез. Я даже не знала, о ком это он, но в бреду он все возвращается к этим детям, они у него не выходят из головы.

Сестра не торопилась — отделение небольшое, и до ужина еще далеко.

— Есть у него, кажется, какая-то родственница, только она ни разу не приходила, он называет ее таким странным коротким именем…

У Миши перехватило дыхание. Камилл рассеянно всовывал в конверт свой договор. Мишь отважилась на вопрос:

— И что же он о ней говорил?

— Прощения просил.

Теперь уж никто не осмелится сказать Миши, чтобы спрятала платочек…

— Сестра, приготовьте для профессора Крчмы лейкеран вместо цитоксина, дозировку вам укажет доктор Бартош, — раздался за их спиной голос Мариана, недовольного излишней разговорчивостью сестры — наверное, он слышал часть этого разговора.

— Хорошо, пан доцент, — пискнула сестра и втолкнула каталку в комнату для сестер.

— Может, такое сочетание поможет… — как бы про себя пробормотал Мариан.

Медленно подошли к лестнице.

— Сдается мне, на наш двадцатипятилетний юбилей в «Астории» Роберт Давид уже не придет, — проговорил Камилл.

Мариан будто не расслышал, остановился на площадке попрощаться с друзьями.

— А нам так и не удалось сделать ничего более существенного, чем немного облегчить страдания больных раком крови, в лучшем случае продлить их жизнь на несколько месяцев… — проговорил он, глядя в лицо Миши, но она чувствовала, что Мариан ее и не видит. — Чертовски скудный результат. И не может нас утешать то обстоятельство, что большего не добились сотни специалистов во всем мире…

Зал в «Астории» вдруг показался слишком большим для семерых собравшихся — большим и странно оглохшим. Все старались не глядеть и все же не могли не бросать украдкой взгляды на пустое место во главе стола, на место Роберта Давида. Столы, сколько они помнят, всегда бывали составлены в форме подковы; за ними иногда проводились собрания, а чаще — свадьбы. Сегодня этот зал попросили открыть, в виде исключения, семь человек в трауре.

На место за столом, принадлежавшее их классному руководителю, Мишь положила единственную темно-алую розу.

В памяти их еще отзывались заключительные аккорды из оперы «Ее падчерица», которую выбрал Пирк для последнего траурного обряда: музыка трагическая и в то же время возвышающая и очищающая душу. И звучали в ушах слова прощальной речи Камилла над гробом — как когда-то в гимназии и потом на всех их пятилетних встречах, сегодня в последний раз обращался Камилл к Крчме от имени 8 «Б» класса — последним из выступивших на панихиде.

Мариан вынул конверт с извещением о смерти, пришедший в Институт гематологии: Педагогический научно-исследовательский институт Карлова университета извещает, что скончался член их коллектива доктор Франтишек Крчма.

— У него было звание доктора? — изумилась Ивонна.

— Да он же никогда так не подписывался, даже под нашими аттестатами! — молвила, побледнев, Ружена.

— А на дощечке у двери в квартиру даже не было слова «профессор», — добавил Гейниц.

— Знаешь что, ты не реви! — накинулся Пирк на Мишь. — Роберт Давид этого терпеть не мог. Так и вижу, как он сейчас обозлился в гробу!

Камилл согласно кивнул.

— Если что и должен вызывать настоящий мужчина, скорее зависть, чем сострадание, сказал он как-то мне.

— Был бы он сейчас с нами, спросил бы, чего же мы, черт возьми, не выпьем на его поминках! — с этими грубовато-бодрыми словами, стараясь заглушить тяжкую боль в душе, Пирк заказал две бутылки вина.

— А не будет это немного… недостойно? — усомнилась Руженка.

— Он меньше всего думал о собственном достоинстве, — нахмурился Пирк. — Раз как-то увидел я его на улице и нарочно шел за ним часть пути: и всю дорогу он гонял ногой каштан перед собой…

— А я видела его в Ностицевом парке; он проходил мимо свежеокрашенной скамейки. Огляделся по сторонам — и пальцем попробовал, правда ли краска не высохла, — подхватила Мишь с глазами, красными, как у кролика.

— Некоторые его советы запоминаешь на всю жизнь, — заговорила Ивонна. — Один раз он сказал мне: «Не ставь вещи с ног на голову. Если перевернешь на скатерть солонку — не спасешь дело тем, что выльешь на соль красного вина».

— И собаки за ним бегали, — сказал Пирк. — Как-то, когда мы играли квартет у Штурсы, он рассказал, будто в какой-то деревне на Бероунке к нему привязалась дворняга и три часа трусила за ним через Кршивоклатский лес. По дороге Крчма поделился с ней едой, и дворняга предалась ему со всеми потрохами. Потом они вышли на шоссе, пес был молодой и к машинам не привык, стал носиться за ними по асфальту, словно дома по двору, водители тормозили — только покрышки взвизгивали. «Да отзовите же, господи, вашу собаку, раз уж не держите ее на поводке!»— «А я не знаю, как ее зовут!» — «Я на вас в суд подам!» — кричал кто-то из шоферов, едва не свалившись в кювет…

Официант принес вино, Пирк сам разлил. Встали, подняли бокалы к тому месту, где лежала одинокая роза.

— И до дна! — Пирк все старался создать такую атмосферу, какая была бы приятна умершему.