В семнадцать мальчишеских лет - Страница 29

Тайные сходки скоро прекратились. Как-то вечером, стоя во дворе у открытого окна, Виктор услышал:

— Ты, большак, куда лезешь? Мало нам твоего дяди. И ты туда же… Видишь, сколько ртов, кто их кормить будет, ежели меня турнут с завода? Твои голоштанные сицилисты? — последнее слово отец намеренно исказил.

Виктор замер, стараясь расслышать, что ответит Федор. Но как ни напрягал слух, не разобрал: брат отвечал невнятно и глухо. Что-то сказала мать. Отец зло ей крикнул:

— А ты бы лучше помолчала. Из-за твоей родни на завод хоть не показывайся. Каждый тычет в твоего братца — «каторжник»…

Из комнаты донеслись всхлипы. Не выдержав, Виктор сорвался с места, проскользнул в калитку и потом долго кружил по извилистым улицам.

Когда Федор после разговора с отцом тайком увозил книги, Виктор молча и укоризненно следил, как тот суетливо складывает их в пачки, перевязывает бечевкой.

— Отвоевался, социалист?

Федор выпрямился, изумленно глянул на младшего.

— Струсил? — в упор, глядя на брата немигающими глазами, спросил Виктор.

— Помолчал бы ты лучше, без тебя тошно, — тоскливо выдохнул Федор. — Семья ведь у нас большая, кто Анку, Толю кормить будет, тебя?

— А у дяди Васи нет, что ли, семьи?

— Отцепись! — чуть не со слезами в голосе выкрикнул Федор.

Дядя, вернувшись после февральской революции с Карагайского рудника, исподволь вразумлял Виктора: «Смотри, брат, не промахнись, за кем идти. Время крутое. Теперь каждый обязан думать, а вы, молодые, — в особенности! Держись к рабочим поближе, к тем, кто за большевиками идет. А то вон, слышишь, как эсеры на всех митингах толкуют о свободе, равенстве и братстве. А братья-то у них вон они — купчишка Бакакин да его друзья!»

Окончательно Виктор понял, где его место, в те дни, когда в училище стены дрожали от жарких споров, за кем должна идти молодежь — за эсерами или за большевиками, и признанный оратор большевик Виталий Ковшов громил и высмеивал эсеровских заправил.

Солнце, накалив за день каменный город, склонялось к дальним увалам. От кудрявых тополей стелились по земле длинные тени. С завода, приглушенный расстоянием, доносился размеренный гул. Днем и ночью работал завод, изо дня в день ковал смерть — снаряды и холодное оружие. Для кого? Для кого стояли у жарких печей мастеровые, работные? Далеко отсюда линия фронта, но разве трудно представить, как рвутся снаряды на позициях красных стрелков, редеют их наступающие цепи и захлебывается в огневом смертоносном шквале атака?

Виктор вышел на огород, присел у изгороди. После освобождения он, подпольщик, сам себе запретил отлучаться. Нельзя было идти к товарищам, вдруг объявится «хвост». Да и неизвестно, кто остался в городе. Только мать, видно, не без умысла сообщила, что приходила Поля.

— Шипуновой назвалась, шибко о тебе горевала, — сказала мать с ревнивыми нотками в голосе.

— Поля! — воскликнул Виктор.

Так хочется взглянуть на нее, услышать ее голос. Но дальним отголоском отдался в памяти Виктора наказ секретаря горкома партии: «Вы теперь подпольщики. Сами себе не принадлежите, только нашему общему делу»…

Виктор угрюмо размышлял о том, когда ему все-таки дадут знать, что настала пора действовать — он истомился в неведении…

В изгородь что-то стукнуло.

Виктор встрепенулся, выглянул из укрытия и чуть не вскрикнул: перед ним стоял Колька Черных. Парень приложил палец к губам и мгновенно перемахнул через изгородь.

— Порядочек на улице Кабацкой, — как ни в чем не бывало козырнул Колька любимой прибауткой и крепко стиснул руку Виктора. — Били? Здорово?

— Да нет, — поморщился Виктор, — рассказывай.

Виктор жадно смотрел на товарища и про себя отмечал, что тот похудел, осунулся, как-то вроде бы почернел. «Опять недоедает…»

Когда Виктор два года назад пришел с отцом на завод, аккуратный, чистенький сынок мастера поначалу вызывал у рабочих снисходительные улыбочки. Да еще Колька Черных подливал масла в огонь:

— Не пойму, зачем тебе наша работа? Через год-другой в господа выйдешь, по утрам тебе кофий будут подавать прямо в пуховую кровать. Зачем же ручки понапрасну марать?

— Не балагань, — хмуро замечал Виктор, — кривляешься, а меня здесь никто не знает, могут и вправду худое подумать.

— А ты не трусь! — лихо парировал Колька и даже подмигнул. — Наши сами разберутся, у них, знаешь, какой нюх!

Кто-кто, а Колька-то должен знать, что Виктор не из белоручек. Когда-то вместе в школе учились. Только рано завершились Колькины «университеты», ушел он из третьего класса.

Первый раз в жизни Виктор столкнулся с откровенной нуждой, когда пришел к Черных домой. А привели его к нему угрызения совести. Обычно тихий Виктор в школе сторонился шумных игр, а в тот раз ребята затащили его в круг и начали жать «масло». С веселым гомоном, шумными выдохами ребятишки азартно, изо всех сил напирали на передних, чтобы выпихнуть тех, кто послабее.

И… вдруг хрустнуло оконное стекло и со звоном обрушилось на пол. Ученики разлетелись во все стороны. Вошедшая учительница застала одного Кольку.

— Кто разбил стекло?

— Я, — гордо ответствовал Колька, хотя видел, что выдавил его нечаянно Виктор Гепп.

— Приведи мать, — велела учительница.

Тогда в горячке Виктор сразу и не понял, кто главный виновник. Но какая-то смутная тревога осталась. Стыд опалил Виктора, когда он увидел, как вышла из школы Колькина мать, сгорбленная, в разбитых ботинках и старой, заплатанной кофте. А когда услышал из толпы ребят:

— Будет теперь Кольке выволочка, — он повернулся и ринулся обратно в класс.

— Надежда Алексеевна, я виноват! — выпалил он одним духом.

— Что такое? Рассказывай по порядку, Гепп, — потребовала учительница, отодвигая стопку тетрадей.

— Ну, что ж, ты честно поступил, иди домой, успокойся. — И проводила его долгим, задумчивым взглядом.

Учительницу в классе боготворили. Молодая, красивая, она преподавала увлекательно, одинаково строго и требовательно относилась и к тем ученикам, в чьей семье еле-еле сводят концы с концами, и к тем, кто живет зажиточно или даже богато. Нет, она не была революционеркой, просто старалась в каждом воспитать честность, трудолюбие и благородство.

…Виктор отправился к Черных. Колька лежал на куче какого-то тряпья, брошенного на лавке. Увидев Виктора, зло бросил:

— Тебе чего?

У голого стола с почерневшей от времени столешницей сидела, сгорбившись, мать. Она плакала. Слезы текли по морщинистым щекам, она их не утирала, только поджимала уголки губ. На Виктора не взглянула, молча поднялась и вышла на улицу.

— К Бакакину пошла, спину гнуть на купчишку, — неожиданно жалобно сказал Колька и, словно удивляясь, что Виктор еще здесь, повторил: — А ты-то че приперся?

— Зачем ты это сделал, Коля? — с дрожью в голосе спросил Виктор.

— А-а, мне все равно… Да ты садись, раз пришел, гостем будешь. — Колька ухмыльнулся, и перед Виктором опять был прежний товарищ — задира, скалозуб, отчаянный парнишка из «отпетых», как выражался заведующий школой.

— Ты вот чего, — неожиданно попросил Колька, — ты мне подай-ка хлебушка кусануть. Вон там, на полке возьми.

Виктор отыскал краюху, налил в кружку воды и молча смотрел, как Колька вонзает крепкие зубы в черствый хлеб, запивает маленькими глотками сырой воды.

— Худо мамке. Как погиб отец, так места себе не находит. — Колька начал рассказывать, как вышел его отец вместе с другими работными на Арсенальную площадь в 1903 году — «бунтовать пошел». Убили тогда его.

— Так и живем, хлеб жуем, — закончил свое невеселое повествование Колька.

Виктор слушал его, изредка озирая убогое жилище. И в душе его вместе с жалостью рождалось недоумение: «Ну, почему, почему так по-разному живут люди? Вон Бакакины катаются на пруду на собственной яхте, а у Кольки и сухой корки, поди, не бывает в иной день».

Взглянул в Колькины, даже сейчас озорные, глаза и глухо сказал: