В семнадцать мальчишеских лет - Страница 28

Феклистов взглянул на Жабина, в его покорно вылупленные глаза и поморщился: «Идиоты, всякую рвань собрали, вот и поработай с такими…» Прапорщик недолюбливал эту породу людей. Что-то нечистоплотное чудилось ему в каждом из них. Сам-то он кадровый офицер, он действует по убеждению и во благо святой Руси. А эти… Лишь бы на лапу побольше попало, лишь бы наградные не уплыли. Вот и городят в своих писульках всякую чушь. Порой до отвращения неприятно с ними встречаться, но что поделаешь — служба…

Феклистов закурил, пустил сизое облачко, приказал:

— Возьмешь на себя еще Геппа. Каждую неделю — контрольная проверка. Хоть и сопляк, а не верю я ему. И дядя у него каторжник. Пшел!

Виктора освободили. Но какая же это свобода, когда весь город превратился в арестный дом?!

Мать осунулась, будто перенесла тяжелую болезнь. От ее горестных взглядов холодело сердце. Отец стал еще более угрюмым, неразговорчивым. В первый день, как только Виктор перешагнул порог, он хмуро спросил:

— Ну что, доигрался в свою революцию?

Виктор смолчал. В семье знали: отец всю жизнь сторонился политики.

Мать, хлопотливо собирая на стол, тихо попросила:

— Полно тебе, отец. Ребенок голодный, а ты шумишь.

— Дать ему березовой каши, сразу сытым станет.

— Садись, Витенька, — позвала мать.

— Кто тебя учил, поил, кормил? Так-то ты ценишь родительскую заботу? Чем за нее отплатил? Полюбуйтесь, в тюрьму, как последнего мерзавца, упрятали. Вырастили сынка…

— Зачем ты так говоришь, отец? — с дрожью в голосе произнес Виктор. Похудевший, он, как услышал первый отцовский вопрос, так и замер посреди комнаты. На скуластом лице сверкали обидой большие серые глаза. — Я ничего плохого не сделал…

— А кто шлялся по собраниям, кто митинговал — я, что ли? — вскипел отец. — Будешь теперь сидеть дома, никуда не выпущу.

Хлопнув дверью, отец ушел в другую комнату.

В доме установилась гнетущая тишина. Виктор знал крутой отцовский нрав, знал, что отец не выносит, когда ему перечат.

И все равно он не будет сидеть сложа руки! Где-то с раскаленным «максимом» отбивается от наседающих врагов Ванюша, поднимается в рост и прокладывает штыком дорогу вперед Василий. И Виталий с запавшими от бессонницы глазами… Таким видел его в последние дни перед отступлением. Все они будто спрашивают:

«Не зря ли мы понадеялись на тебя, Виктор?»

В эти горькие, обреченные на бездействие дни на память приходило одно и то же. Держась за руку матери, он вместе со старшим братом Федором идет по пыльной дороге к Златоустовской улице — туда, где каменной глыбой темнеет городская тюрьма. Глаза матери заплаканы, в руке она держит узелок с продуктами.

Они долго и терпеливо стояли на солнцепеке. Молчаливая, строгая в своей печали мать изредка концом головного платка смахивала слезу и опять неотрывно смотрела на тяжелые железные ворота. Наконец, створки ворот медленно раздвинулись, показался солдат, а за ним дядя Вася. Руки у него были заложены назад, но голову он держал высоко, шагал бодро. Дядя прижмурился от яркого солнечного света, качнул головой. Потом разглядел их, широко и, как показалось Виктору, радостно, даже беззаботно улыбнулся. По бокам его шли четверо конвоиров.

Процессия двинулась по Большой Ветлужской. В безлюдной части улицы мать изловчилась, передала дяде узелок.

На пристанционных путях дядю подвели к вагону с узким единственным оконцем, прикрытым решеткой. Так и врезалось в память Виктора дядино лицо из-за клеток решетки…

Вечером Виктор присел на лавку рядом с матерью, шепотом спросил:

— Мам, куда дядю Васю повезли?

— В Сибирь, сынок. Только ты никому не рассказывай.

— А что он там будет делать?

— Отстань, Витюшка, сам когда-нибудь узнаешь.

— А почему папка не ходил провожать? — не унимался Виктор.

— Нельзя ему, сынок. Узнают — с работы прогонят.

Многое недоступно детскому разуму, но разве можно убить пытливость ребенка? Очень хотелось узнать, за что же сослали в лютую морозную Сибирь его дядю, доброго, веселого? Он ведь работал на заводе, говорят, хорошим был чертежником. Не пил, не воровал. За что же?..

Виктор ловил каждое вскользь оброненное слово о дяде Васе, спрашивал у старшего брата. Федор и сам, видно, мало знал, за какие провинности попал дядя в ссылку, но отвечал солидно:

— Дядя Вася — революционер.

— А кто такой революционер? — уточнял девятилетний Виктор, с трудом выговаривая незнакомое слово.

— Тот, кто за свободу, за народ, — таинственным шепотом просвещал Федор брата. А однажды добавил: — Против царя пошел.

Витя пытался представить, как дядя Вася мог пойти против царя. У царя же войско, солдаты. Да и жандармов вон сколько.

Настойчиво расспрашивал о дяде Васе у матери. Она не раз примечала, как загораются при этом у сына глаза. А что она могла рассказать? Что ее брат — честный человек, но подбивал рабочих выступать против нынешних порядков и даже против самого царя? Так мал ведь еще Витюшка. Может и проболтаться, где не следует. Она лишь ласково гладила рукой по его волосам, со вздохом говорила:

— Иди-ка побегай на улице.

В девятьсот пятнадцатом дядя вернулся из ссылки. Вечером, за семейным чаепитием, он как бы между прочим сказал:

— Скоро конец войне.

— Еще один пророк нашелся, — усмехнулся отец. — Мы своих тут наслушались.

— Свои-то у вас в основном эсеры, больше пятки заводчикам лижут, — жестко ответил Василий Аникеевич и со стуком отставил стакан. — Затуманивают головы рабочим. В таком угаре и света не взвидишь.

— Что правда, то правда, — неожиданно согласился отец, разглядывая чайную ложечку, которую держал в крепких, с золотым пушком пальцах. — Только за такие разговорчики сейчас живо в каталажку. Война ведь.

Виктор вьюном вился вокруг дяди, выжидая, когда тот останется один. И дождался. Василий Аникеевич вышел покурить во двор, присел на чурбак. Доставая из кисета махорку, остро глянул на Виктора, удивился:

— Гляди-ка, как подрос.

Племянник зарделся, придвинулся к дядиному плечу и заговорщическим тоном спросил:

— Дядя Вася, а кто такие большевики?

От неожиданности Василий Аникеевич рассыпал махорку, удивленно глянул на Виктора и недоуменно спросил:

— Кто тебе о них сказывал?

— Сам знаю…

— Сам с усам, — рассмеялся дядя. — Ну, что ж, если сам знаешь, тогда, пожалуй, скажу. Молчать умеешь?

Виктор не обиделся. Застенчивый, чаще всего молчаливый в кругу сверстников, он неожиданно осмелел и, глядя в глаза Василия Аникеевича, попросил:

— Скажи, дядя Вася, за что тебя папка ругает?

Василий Аникеевич грустно улыбнулся, помолчал. Потом, видно, что-то преодолев в себе, проговорил:

— Ладно. Если есть у тебя интерес, все равно рано или поздно узнаешь о большевиках. Это, Витюша, люди, которые борются за счастье всех людей труда. Чтобы не было на белом свете хозяев-угнетателей, капиталистов и помещиков.

— А как же царь? — с замиранием сердца спросил Виктор.

Василий Аникеевич скупо улыбнулся:

— А он-то и есть самый главный паразит и угнетатель. Мы его скоро поганой метлой турнем с трона.

— Кто это «мы»? — не понял Виктор.

— Ну, большевики, весь народ, — тихо, со значением проговорил Василий Аникеевич…

Через двадцать четыре часа «неблагонадежного» дядю выслали на отдаленный рудник.

С фронта приходили искалеченные солдаты. На костылях, иные с обрубками вместо рук. Встречаясь с земляками, сурово роняли:

— Бьет нас германец.

Возобновились тайные сходки в амбаре, где собирались товарищи Федора по училищу. Спорили о будущем России, чумазой, поруганной, лапотной и сермяжной. И все-таки огромной, сильной, до щемящей боли в груди родной…

Глубокой ночью расходились товарищи Федора по домам. В той стороне, где был нижний завод, из-за леса поднимались в темное небо горячие колошниковые газы. Оттуда измотанные за день рабочие после смены отправлялись в лес, жгли уголь, везли его в больших коробах к домне. Слышалось поскрипыванье телег, усталое: «Но-о! Леший!» Это была тоже она, Россия, измордованная каторжным трудом, исполосованная казачьей нагайкой.