В семнадцать мальчишеских лет - Страница 27

Кто-то стукнул щеколдой калитки, мимо кухонного окна мелькнула тень.

«Кто бы это мог быть?» — с тревогой подумала Екатерина Аникеевна, мать Виктора. Она, не зажигая свет, хлопотала на кухне. Развела опару в большой латке, бросила туда щепоть крупной соли. Завтра надо отнести передачу Витеньке. Авось, примут.

— Можно? — раздался из сеней негромкий девичий голос.

— Входи, касатка, — пригласила Екатерина Аникеевна. Настороженно взглянула на вошедшую, смутно что-то припоминая.

— А я к вам насчет Виктора. Что с ним? — торопливо и растерянно, прямо от порога спросила девушка.

— Да ты проходи, садись, в ногах-то правды нет, — словно не замечая волнения девушки, пригласила Екатерина Аникеевна. — Чья будешь-то?

— Шипунова, Поля.

В глазах девушки смятение. Она напряженно ждала, что скажет Екатерина Аникеевна.

— Взяли его, Поленька…

— Я знаю, — едва слышно произнесла Поля. — А может, выпустят?

— Хлопочем, да толку что-то не видать. Лютуют, ох, лютуют они, доченька!.. — вырвалось у Екатерины Аникеевны.

— Если увидите Витю, передайте ему привет. Скажите, что мы все ждем его.

«Все… — грустно улыбнулась мать. — Ты-то, верно, больше всех ждешь. Вишь, прибежала какая, на самой лица нет…» А вслух сказала:

— Обязательно передам. Тебе не след ходить туда, еще, гляди, и заграбастать могут. Где живешь-то?

— На станции.

— Далеконько. Может, чайку попьешь?

— Нет, я побегу, — спохватилась Поля.

— И то пора. Время-то вон какое ныне смутное, ты остерегайся дорогой. Ну, ступай, заходи, если что, — наказывала Екатерина Аникеевна, провожая нежданную гостью.

— Гепп, выходи! — раздался громкий голос.

От этого голоса зазвенело в ушах, кровь прихлынула к вискам, сердце забилось тревожно и часто. Солдат в зеленом мундире отвел Виктора к следователю, по кивку офицера вышел в коридор.

Виктор осмотрелся. За столом сидел молодой щеголеватый прапорщик. Он лениво перелистывал какие-то бумаги.

— Ну-с, молодой человек, рассказывайте, не стесняйтесь, — проговорил, наконец, следователь.

— Мне не о чем рассказывать.

Подследственный переминался с ноги на ногу и смотрел такими непонимающими глазами, что прапорщику хотелось вышвырнуть из кабинета мальчишку: путаются тут под ногами всякие молокососы! Но допрос есть допрос, и надо соблюдать формальности, черт бы их взял! Следователь начал подсказывать:

— На вечеринках был? Был. На митинги к большевикам бегал? Отвечай. Зачем остался в городе?

«Что же все-таки ему известно?» — пытался угадать Виктор. Вслух сказал:

— У меня отец здесь, мама…

— Мама? Скажите, пожалуйста! У него есть мама, а он прется к этим краснопузым… Свободы, значит, захотел? — прищурился прапорщик. — Говори, кто твои сообщники?

— У меня много знакомых по училищу.

— О, да ты, оказывается, ученый. — Прапорщик откровенно издевался, и Виктор опустил глаза, чтобы не видеть ухмылки следователя.

— Зачем шлялся по собраниям? — повторил следователь свой вопрос.

— Все молодые ходят на вечеринки.

— Нашкодят, а потом в кусты, — пробурчал прапорщик. — Плеток захотелось? Отвести! Нет, постой…

Прапорщика бесил взгляд больших ясных глаз, в которых кроме наивного удивления и полного непонимания всего происходящего было чувство превосходства. Или ему после бессонных ночей опять начинает мерещиться?

— Отвести! — устало повторил прапорщик и, когда за Виктором закрылась дверь, выругался: «Ни черта не разберешь, где большевики, а где молокососы играют в революцию!»

Екатерина Аникеевна без устали хлопотала о сыне. С красными, опухшими от слез глазами она каждый день ходила по воинским начальникам. «Ведь совсем еще ди-те!» — твердила мать, когда ей удавалось попасть к начальству. На приеме у следователя она с отчаянием умоляла:

— Подумайте, кого вы держите, ему нет и шестнадцати годков, что он плохого сделал?

— Об этом надо было раньше думать.

— О, господи! Да мой-то Витенька в жизни мухи не обидел, пальцем никого не тронул.

То ли возымели действие материнские слезы, то ли следователю не хватало улик, только через одиннадцать дней Виктора выпустили. Может, помогло и положение отца. За сорок с лишним лет работы на заводе он добился звания мастера. В представлении белых мастер Гепп был вне подозрения. Да и детям его, считали, не по пути с голоштанниками.

Против записи «Арестован по подозрению» следователь размашисто написал: «Не подтвердилось. Требуются агентурные данные».

…Прапорщик Феклистов поднялся, не глядя, отставил в сторону стул. Прошелся из угла в угол по просторной, с закрытыми ставнями комнате. Заложив большие пальцы за широкий, перехватывающий талию офицерский ремень, минуту-другую покачивался на носках. Сапоги поскрипывали в такт мерным движениям.

На чуть удлиненном красивом лице мелькнула озабоченность, на лбу собрались морщины. Темно-карие глаза, полуприкрытые набухшими, в красных прожилках веками, словно подернуты пеплом. В каждом движении Феклистова сквозила усталость: та, что скапливается неделями, месяцами, а потом наваливается неожиданно и зло.

У него, Феклистова, здесь неограниченная власть. Он может отправить на виселицу любого, кто будет заподозрен в сочувствии большевикам.

Он только однажды видел капитана, и тот произвел на него странное, почти ошеломляющее впечатление, озадачил с первых же слов:

— Вы читали, Феклистов, работы Ульянова-Ленина?

— Никак-с нет, — быстро ответил прапорщик, соображая, какой подвох кроется за этим вопросом.

— Напрасно, напрасно, — проговорил Новицкий. — Учение врагов Отечества надо знать. Внутренняя секретная агентура — главное и единственное основание политического розыска. Нам необходимо иметь своих людей в каждой ячейке общества. Как же ваши люди проникнут, скажем, в организацию большевиков, если они незнакомы даже с азами большевизма? Скажите — как?

Позднее Феклистов случайно узнал, что Новицкий — выкормыш печально-знаменитого Сергея Васильевича Зубатова. А тот в свое время разработал целую систему осведомительной службы. Не его ли речениями поучал капитан Новицкий?

Поучать каждый может. Работать — другое дело. Едва заняли город — допросы, допросы, допросы… Вопли арестованных. «Так недолго и к праотцам угодить, — размышлял Феклистов, — да еще эти попойки, девки… С ума сойти!»

Сын сибирского прасола, Феклистов люто ненавидел всех, кто встал поперек его пути, вышвырнул из белокаменного отцовского гнезда и бросил на военные дороги. В гимназии преподаватели отмечали у него незаурядные филологические данные: он хотел учиться в Петербургском университете. А вместо этого… Каждый большевик был для Феклистова личным врагом.

И вдруг при воспоминании о Новицком охватила прапорщика какая-то тревога. Смутная еще мысль стала оформляться в четкую формулу: «Ловим пескарей, а щуки наверняка разгуливают на воле. Главарей надо, главарей отыскать и тогда…»

— Аз грешный воздам им! — с каким-то по-страшному затаенным смыслом произнес Феклистов и вызвал дежурного:

— Жабина!

В комнате неслышно появился младший наблюдатель, сухопарый, невысокого роста мужчина.

— Слушаю, ваше благородие, — хриплым голосом пьяницы и курильщика подобострастно проговорил Жабин. Взгляд серых навыкате глаз уперся в переносицу прапорщика.

— Новости?

— Есть, ваше благородие, новостишки.

Жабин сообщил последние агентурные сведения.

— Паршивый ты рыбак, Жабин, — перебил прапорщик. — Мелочь ловишь, заришься на всякую уголовную погань. А нам идейные нужны, понимаешь, и-дейные?

— Так точно, понимаю, ваше благородие!

— Так точно, — брезгливо повторил Феклистов. — Ни хрена ты не понял. По глазам вижу. Дармоеды вы все, Жабин! Дурачье! Думаете, большевики ждут, пока вы зацепите их за жабры. Думаете, они на ваших глазах по улицам разгуливают! На завод надо, на завод!