В семнадцать мальчишеских лет - Страница 25

Тяжелыми шагами он прошел к столу и долго всматривался в лицо Вити. Потом нагнулся, тронул рукой по волосам, поцеловал в лоб. Оглянулся на женщин:

— Здравствуйте, моя хозяйка. Здравствуйте и вы, Аля, — кивнул он учительнице.

— Иван Карлыч, да зачем же вы? Поймают! — прошептала Алевтина Федоровна.

— Ничего, ничего. Я все видел кругом — никто не смотрит за домом. — Он подсел к женщинам. — Что происходит в Мисяже? Кто живой, кто мертвый?

— Плохо в Мисяже, Иван Карлыч! — ответила Алевтина Федоровна. — Стон стоит — хватают и казнят всех, кто подвернется под руку. Женщин еще не трогают — расправляются с мужчинами. Я решила перебраться к Анне Михайловне, ей трудно сейчас. Потом уйду куда-нибудь в горы… — Она помолчала и добавила нерешительно: — Может быть, Иван Карлыч…

— Хорошо. Мы пойдем вместе, — поняв, о чем она хочет просить, ответил Балтушис и повернулся к Анне Михайловне: — Хотите с нами, моя хозяйка?

Анна Михайловна покачала головой: куда ей уходить от Сережи, от дома? Она останется здесь, у родных могил мужа и сына… Витю поп Адаматский не разрешил хоронить на кладбище, дескать, помер неправедной смертью.

Анна Михайловна горько усмехнулась:

— Продала кое-какие пожитки, набрала попу денег. Позволил, долгогривый. Завтра будем хоронить…

Глухо, отрывисто звучат голоса в полутемной комнате.

— Вы-то как, Иван Карлыч? — спрашивает Алевтина Федоровна.

— Мы деремся, Аля…

Отряды отошли к разъезду Бурчуг и стоят сейчас там, отбиваясь от белых. Трудно, очень трудно — силы мятежников растут, враги лезут в каждой щели. Наверное, придется уходить дальше на запад, в Златогорье. Большевики мисяжского отряда послали Балтушиса узнать, что делается в городе, кто остался жив и на свободе. Теперь он сделал свои дела и идет обратно в Бурчуг. Разве он мог не зайти попрощаться со своим молодым другом!

— Жалко Вийтю. Он был нам как сын. Если бы знать!

Балтушис опускает голову в раздумье. Светлые волосы давно не видели гребня, перепутанные завитки топорщатся во все стороны.

Сереют стекла в окнах, приближается ранний летний рассвет. Балтушис встает, подходит к Вите, говорит хриплым срывающимся голосом:

— Прощай, Вийтя! — Надевает рваную, грязную фуражку и крепко жмет руку Анне Михайловне: — Тебе — до свидания, моя хозяйка. Мы будем видеть друг друга. Мы придем! Пускай богатые люди плохо спят — мы будем посчитаться за мальчика!

Алевтина Федоровна забирает свой небольшой узелок, и они уходят.

Анна Михайловна распахивает створки окна. В серой полумгле рассвета медленно проступают валуны, которыми усеян склон горы за огородом Дунаевского дома. В гору поднимаются едва отличимые от еще плохо освещенной земли два человека, мужчина и женщина. Они достигли вершины хребта, оглянулись назад и исчезли за горой…

Три дня бились под Бурчугом красногвардейские отряды. К чехословакам прибыло пополнение из Челябинска. Из Кунавина и других казачьих станиц прискакали новые казачьи сотни. Враги Советской власти лезли отовсюду. В боях погибли Ковров, Когтев, пал Балтушис…

И красногвардейцы отступили. Сначала они отошли к Златогорью, потом вынуждены были отдать и его. Некоторые отряды ушли в горы и леса, превратившись в партизанские группы, другие влились в регулярные части Красной Армии, уже организованные к тому времени. На Урале началась гражданская война.

Только через год, в июле 1919 года, Красная Армия выбила белых из Мисяжа и здесь вновь была установлена Советская власть.

Вот и, она, Моховая гора! Трое усталых путников подошли к Черной речке и остановились у моста. Теперь он уже не тот. На дне речушки уложены широкие бетонные трубы, и вода со свистом несется по круглому, гладкому ложу.

Тальник на берегах стал еще гуще и выше.

За тальником в Глазыринских топях стоят белоснежные жилые домики, по болоту ползают громоздкие, неповоротливые машины. Это городской торфяник.

— Можно «НЗ» распечатать? — кричит Марфушка, по колено забравшись в речку, Дунаеву и Елкину, которые остались на мосту.

— Не дают покоя шоколадки? — смеется Елкин, не сводя глаз с Моховой.

— Ну, конечно! Добро пропадает. Можно?

— Можно. Мы почти дома.

Нет уже на горе пешеходной тропы, по которой когда-то поднимался красногвардейский отряд, преследуя банду Курбатова. На этом месте пролегла широкая, как улица, просека. Непроходимая лесная чащоба темнеет по сторонам. В центре просеки на стальных крестообразных опорах тяжело провисли провода высоковольтной магистрали.

Она не одинока, эта магистраль. С Моховой отлично видны такие же прямые просеки. Они рассекают темные массивы хвойных лесов и гор, карабкаются на каменные кручи, пролегают в низинах и болотах. Кажется, что на горы накинута светло-зеленая сетка с крупными многокилометровыми ячеями.

Вечернюю тишину нарушает далекий густой рев — словно в огромный рог трубят. У подножия Бирюзового хребта движется синий, серебряными полосами окантованный, могучий электровоз. Нарастает и звучным эхом отзывается в горах тяжелый грохот — перестук сотен колес. Грохот не успевает затихнуть, а из-за Бирюзового хребта вновь несется гул: поезда идут почти непрерывно, рокоча в каменных коридорах ущелий. Зажигаются и гаснут красные и зеленые огни автоблокировки. Порой гул сменяется звонким, мелодичным напевом: сигналит пассажирский электропоезд.

В гуще лесов — каменные дома. Заводские поселки раскинулись вдоль Мисяжской долины. Сколько новых заводов появилось здесь за эти годы! Гордость города — станкостроительный завод; завод электрооборудования; копры Малининского рудника; тальковая фабрика, всегда затянутая легкой пеленой белой пыли; корпуса исследовательского института. Все новое, все принизано друг к другу, как бусины громадного ожерелья…

Путешественники спустились по склону горы. Дмитрию Гавриловичу хотелось найти ту грядку валунов, за которой он отстреливался тогда, в 1918 году, и где был ранен. Интересно посмотреть на место, где когда-то пролил свою кровь. Но тщетная попытка! Каменной грядки не было и в помине…

Да, перемены всюду. За три дня они прошли немалый путь, побывали во многих местах, где происходили знаменательные события 1918 года. И всюду убеждались, что облик вчерашнего дня уже стерт или стирается, всюду видели новое, построенное или еще строящееся.

От старого вокзала остался только нижний этаж. Здание надстроили, расширили. На краях асфальтированного перрона стояли высокие стальные мачты с гирляндами прожекторов — это вместо деревянных столбов с керосиновыми фонарями. Море света, хоть иголки ищи…

С трудом нашли бывшую станционную школу.

Маленькое, как бы вросшее в землю здание школы совсем затерялось среди многоэтажных жилых корпусов. А ведь тогда, в те далекие времена, оно казалось большим, просторным.

На разъезд Бурчуг их привезла не тщедушная «овечка» — привез сияющий лаком и никелем электровоз… И Бурчуг был не тот — тихий разъезд превратился в шумную станцию. Проселочная дорога на Мисяж делала большую петлю, огибая глубокий, как пропасть, карьер. Паровозы, такие маленькие в глубине пропасти, тянули по дну карьера нескладные думпкары. Экскаваторы махали своими короткими лопатами, с грохотом наваливая в вагоны глыбы известняка. Флюсы отсюда отправлялись на все металлургические заводы Южного Урала. На взгорке белели большой массив жилых домов и длинное здание дробильно-сортировочной фабрики.

Только несколько километров прошли Елкин, Дунаев и Марфуша нетронутым лесом, и вот — Златогорский тракт, бетонный мост, журавлиные фигуры высоковольтных опор, новая железная дорога. Все изменилось, все меняется, все будет меняться.

— Поживем, то ли еще увидим, Дмитрий Гаврилыч! — смеется Сергей.

— Если не помешают, — отвечает Елкин.

Да, если не помешают… Сергею припомнились харбинские встречи: генерал с бакенбардами во всю щеку, так поспешно покинувший балкон; Николка Шмарин, убивший китайского мальчика. Он, Николка, что-то говорил на допросе об Америке, собирался туда бежать. Не удалось…