В прятки с отчаянием (СИ) - Страница 208

Это было похоже на некую альтернативную реальность, которая возникла в момент перехода отца в город. У Оракула существовало несколько сценариев, ведь события города не отражаются на нашей жизни, а существуют только на голографоносителе. Домате, увидев, что ход истории изменен, решили тоже воздействовать на жизнь города. Они допустили то, что можно переиграть сценарий, но они не учли, что люди из города смогут проходить через порталы самостоятельно, и потому стали лично вмешиваться в ход вашей истории. Не учли, что безупречные смогут чувствовать и их чувства сыграют не последнюю роль в горизонте событий...

Девушка слушает меня и я понимаю, что ей тяжело осознавать, как долго мы были под воздействием Оракула и как сильно он повлиял на наши жизни. Как много дорогих и близких людей мы потеряли, и что мы обрели в итоге...

— Люси, посмотри на меня, — я беру ее лицо в ладони и заглядываю ей в глаза. — Многие погибли в этой войне, но мы живы. Мой отец хотел, чтобы мы пришли с миром к людям, видишь, оказалось даже, что и способности наши были обусловлены Оракулом, мы ничем не отличаемся от вас... Когда мой отец это понял, он сделал все, чтобы мы смогли не перебить друг друга, а жить в мире, все вместе! И я очень хочу, чтобы мы прожили свою жизнь не напрасно. Очень хочу, чтобы у нас были дети, которым мы сможем рассказать, что нужно жить в согласии, уметь договариваться, которые вырастут и не будут знать, как это, когда рвутся снаряды и каждый день кто-нибудь умирает. Ты хочешь пройти со мной этот путь? Ты… станешь моей женой?

Люси глубоко и прерывисто вздохнула и подняла глаза вверх, чтобы загнать непослушные слезы обратно, но они все равно пролились и капли быстро добежали до моих пальцев. Я нежно поглаживаю ее кожу, приближая к себе, и целую ее мокрые щеки.

— Я… выйду за тебя, Дей. Как бы мне не тяжело было произносить имя, которым тебя пытались шантажировать, я люблю тебя, всего и полностью. Я выйду за тебя, не для того, чтобы что-то кому-то доказать, а просто потому, что не могу без тебя жить. И мы будем счастливы даже, несмотря на то, что счастье наше далось нам очень непросто. И ты прав, мы должны показать нашим детям мирную жизнь. Кто, если не мы!

____________The End_______________

====== Post Scriptum ======

Девушка шла от колодца, тяжелое ведро оттягивало руки, сильно болели пальцы, придавленные ручкой, которая тихо поскрипывала в такт ее движениям. Казалось, что от скважины до дома идти не так уж и далеко, но когда этот путь проделывается по двадцать раз в те дни, когда нужно стирать, дорога эта кажется бесконечной… Огромное корыто только наполовину заполнено, еще осталось две-три ходки… А рук она уже не чувствует. А еще стирать…

— Пенни, ну что ты возишься, сколько можно бродить туда-сюда? — раздраженно кричит ей мать из дома, выглянув в окно. «Пенни». Девушку очередной раз передернуло от этого имени. Никогда она к нему не привыкнет. И к этому маленькому тощему телу, управляться с которым так трудно, тоже. Она мельком взглянула на женщину, что неодобрительно качала головой, отвернулась и, вылив воду в корыто, пошла за новой порцией. «Пенни». Тфу.

Она не помнила точно, сколько прошло времени с тех пор, как она очнулась. Счет пошел на месяцы, это точно, потому что сначала было холодно, потом становилось все теплее, и вот сейчас уже вовсю сгорают плечи на солнце. Значит, с тех пор прошло не меньше шести-восьми месяцев, но точнее она не могла сказать. Все дни здесь, в полуразрушенном после набега стервятников, городе кочевников сливались в один бесконечный день сурка, отличаясь только тем, что нужно было делать.

После войны им всем удалось договориться, промышлять грабежами остались только самые отмороженные стервятники, а горожане теперь вовсю торгуют с кочевниками и другими городами, берут их на сельскохозяйственные работы и другую подработку, покупают продукты охоты и лесного промысла, не брезгуют рыбой. Горожане же, в свою очередь, поставляют текстиль и топливо, обеспечивают электричеством и аккумуляторами… Совсем другая жизнь настала.

Все это девушка узнала от матери, если женщину совершенно чужую ей можно было так назвать. Теперь в обязанности молодой кочевницы входило исключительно домашнее хозяйство и присмотр за младшими детьми, выбираться за пределы города было запрещено по возрасту, потому как ей еще не исполнилось двадцати. Тфу.

Самое обидное, что эту Пенни девушка знала. Помнила. Все очень сочувствовали ее матери, у этой женщины дети не доживали до пятнадцати, все умирали от неизвестной болезни… Она помнила, что эта Пенни побила все рекорды, последний раз, когда она видела ее, Пенни исполнилось восемнадцать, и она уже не вставала, все готовились к поминкам.

Девушка развела в корыте мыльный раствор и опустила туда тяжелые грубые простыни. После того как она очнулась и обнаружила себя в теле этой Пенни, конечно же, в полном здравии, с чего бы ей болеть, на нее свалились все хлопоты по дому. Мать Пенни сначала обрадовалась безмерно, но потом… Что-то чувствовала, наверное, раз стала раздражаться по пустякам на собственную дочь. Что с того, что девушка старалась не обращать внимания, все равно было трудно — находиться в городе, видеть своих родных и не иметь возможности сообщить, что с ней все в порядке.

Тяжелая ткань трется о волнистую доску, со лба хрупкой девушки течет пот, застилая глаза. Конечно, она рада любой возможности, а как еще? Она-то ведь думала, что это конец, а оказалось… Что только начало. Ей дали второй шанс, пусть так, и она была за это благодарна.

— Ты ведь не Пенни… — слышит она позади себя писклявый голос. Девушка оборачивается и глаза ее наполняются слезами. Сестренка… Маленькая, как ты выросла, козявка… Жаль, что ты не сестренка Пенни, и я не могу тебя обнять… — Можно мне подойти? — спрашивает девочка и делает шаг навстречу. Молодая кочевница присаживается на корточки и, неожиданно для себя, распахивает объятия, обнимая тоненькое, пахнущее молоком тельце малявки.

«Козявочка», — тихонько шепчет она ей в волосы, и девочка резко отстраняется.

— Так ты точно… — но кочевница аккуратно кладет пальчик ей на губы, призывая молчать. Никто не должен знать, кочевники недалекие и суеверные, она не может так рисковать. Она здесь не просто так, она должна дождаться. Его. — Я никому не скажу, — прошептала девчушка, — это будет наша тайна, да, Тания?

Кочевница, стараясь изо всех сил сдержать слезы, кивает, порывисто обнимая малышку. Трудно, очень трудно так жить. Видеть в отражении не себя, но помнит все до последней секундочки.

Она тогда не почувствовала боли. Совершенно, абсолютно. Она чувствовала только крепкие и такие надежные объятия, его губы, мягко прижимающиеся к ней в каком-то отчаянном порыве, чувствовала отклик на свое признание и такое безмерное счастье, что, зажмурившись, не увидела ни рушившихся стен, ни поглощающего все на своем пути взрыва. Только его. И его любовь.

А когда открыла глаза, обнаружила себя в своем старом городе, на кушетке в доме матери Пенни. И себя… в теле самой Пенни. Поначалу встать было очень сложно, девушка, пролежавшая долгое время, совсем не могла ходить. Но понемногу, к радости матери и других членов семьи, расходилась и даже стала помогать по дому. А вот теперь и вообще взяла на себя большинство обязанностей, чтобы не сойти с ума. От тоски. По нему.

Она чувствовала, что он тоже где-то рядом, но страшно боялась. Что не узнает его, или что он не узнает ее. А, может быть, ее запутавшееся сознание, находясь в чужом теле, таким образом, цеплялось за жизнь и Зейну не выпало другого шанса начать все сначала… Она не знала. Ни в чем не была уверена. Все ее представление о мире, о законах мироздания, было повергнуто, перевернуто и теперь ничего не понятно. Зачем она здесь, почему жива… Ведь они должны были погибнуть…

Он не сказал ей, что любит, но ей и не нужно было слов, она все почувствовала и так. В его руках она умерла и возродилась снова, это ли не чудо? Не чудо ли, что холодный и расчетливый безупречный не спасся сам, прыгнув в портал, когда она потеряла сознание, а остался с ней, нес ее на руках, сделал все, чтобы ее спасти. И вот… и получилось, и нет… Странно это все. Потому-то она сейчас и трет белье остервенело, чтобы вымотаться и упасть в конце дня, не думать, не вспоминать…