В провинции - Страница 8

Пан Анджей внимательно слушал, разглядывал хозяина, комнату, двор и наконец сказал:

— Я просто восхищен вашим хутором. Кто хоть раз сюда заглянул, не может не воскликнуть: «И я был в Акадии!» Только знаете ли, что я вам скажу? Для полноты гармонии этому истинно поэтическому и живому уголку не хватает женщины. Разумеется, женщины любимой, доброй и мыслящей.

Болеслав ничего не ответил, лишь с мимолетной улыбкой, как бы невольно бросил взгляд на горшок с нарциссом, и в глазах его блеснуло счастливое выражение.

Время шло, уже близился час заката, а пан Анджей и не думал покидать шляхетскую усадебку, где, как видно, все было ему по душе.

Уже и отобедали, вышли посидеть на крыльцо, а гость все продолжал беседовать с хозяином, и чем дальше, тем оживленнее и задушевнее была их беседа.

— Я все хочу вас спросить, — сказал пан Анджей, — что это за усадебка там, в другом конце рощи, и кто там живет? Она так похожа на вашу, как будто это ваш родной брат строил ее.

Лицо Болеслава вдруг залилось румянцем, даже лоб у него покраснел.

Казалось, вопрос пана Анджей всколыхнул в нем какое-то сильное, всепоглощающее чувство, от которого он отвлекся было на минуту, а теперь оно вновь нахлынуло на него и пронзило как удар электрической искры. Однако он постарался скрыть свое волнение.

— Усадебка называется Неменка, — ответил он как можно спокойнее, — и живет в ней пани Неменская, пожилая вдова, вместе со своей племянницей, панной Винцентой Неменской.

Надо было быть на редкость близоруким и тугоухим, чтобы не заметить, как смущенно Болеслав опустил глаза и как дрогнул его голос, когда он выговаривал последнее имя.

Очевидно, пан Анджей не страдал ни слепотой, ни глухотой, так как по губам его пробежала улыбка, он глядел на Болеслава с нескрываемым удовольствием.

— Вы, должно быть, часто бываете в Неменке? Такое близкое соседство…

— О, очень близкое, — ответил Болеслав, — тем более близкое, что панна Винцента — моя невеста.

Он произнес это с улыбкой, однако голос его снова дрогнул, а на лице быстро вспыхнул темный румянец.

Эта дрожь в голосе, появлявшаяся при каждом упоминании женского имени, и внезапные вспышки румянца на щеках у такого зрелого и мужественного по виду мужчины говорили о девственной свежести сердца, но вместе с тем и о страстности, о натуре, чувствующей горячо и сильно.

Разговор прервался. Болеслав опустил глаза и задумался, как бы забыв об окружающем; пан Анджей наблюдал его с благожелательным вниманием.

— Итак, — заговорил он наконец, — остается сделать последний шаг и сыграть свадьбу?

— До этого еще далеко, — отвечал Болеслав. — Панна Винцента еще очень молода, ей только семнадцатый пошел. По ее желанию и по воле ее тетки, а также по собственным соображениям, я решил подождать еще годок, хотя уже год, как мы обручены.

— Должно быть, вы откладываете свадьбу потому, что хотите лучше узнать друг друга?

— О, нам это уже не нужно, — живо возразил Болеслав. — Я знаю панну Винценту с детства, и так складывались обстоятельства, что последние пять лет, с тех пор как умер ее отец и она осталась круглой сиротой, — мать ее давно умерла, — мы виделись почти каждый день. Отсрочка же оправдана тем, что для женщины лучше принимать на себя обязанности жены и хозяйки дома, а затем и материнские труды тогда, когда она уже вполне готова к этому физически и морально. Впрочем, так она хотела, и сохрани меня Бог противиться ее воле.

— И вас не тяготит это долгое ожидание? — спросил пан Анджей, глядя на пылающие глаза Болеслава и слыша, с каким молитвенным жаром он говорит о своей нареченной.

— Нет, — ответил Топольский, — мы часто видимся, я уверен, что ее сердце принадлежит мне и что вскоре она будет моей, — этого мне достаточно. Да и теперешнее наше общение дает мне столько счастья, что, право, не знаю, сумел ли бы я это выразить, будь я даже первым поэтом на свете.

— Идиллия, сущая идиллия, — пробормотал пан Анджей, а вслух сказал: — И впрямь, когда вы говорите о вашей невесте, так и слышится, будто это средь полей и лесов льется песня под звуки пастушеской свирели. Хотелось бы мне увидеть вашу невесту.

— О, это легко сделать, — воскликнул Болеслав с живейшей радостью, обеими руками пожимая руку гостю, — это так близко, всего несколько сот шагов, если идти через рощу. Мы можем хоть сейчас туда пойти. Мне тоже хочется показать ее вам… и похвалиться ею… — прибавил он с гордостью, счастливым голосом влюбленного.

Он встал и с беспокойством смотрел на своего гостя, видимо, опасаясь отказа.

— Гм, — произнес пан Анджей, подумав, — может быть, это будет выглядеть как очередное чудачество, но хочу надеяться, что ваша невеста и тетушка ее простят старику приезжему желание познакомиться с ними, тем более что вы же его и разбудили. Пойдемте.

Болеслав бросился в комнату и принес пану Анджею его шляпу.

— Еще одно только условие, милый мой и уважаемый хозяин. В Адамполе будут беспокоиться, если я не вернусь дотемна, пошлите же, если не трудно, кого-нибудь с уведомлением, что я здесь, и с просьбой от меня прислать сегодня вечером моих лошадей.

— О нет, с последним я не согласен, — возразил Болеслав, — мальчишку с уведомлением пошлю, а лошадей не нужно, отправлю вас на своих, и не сегодня, а завтра. Хотите не хотите — придется вам переночевать — вы мой гость, а по старому польскому обычаю гость не волен распоряжаться своим временем, уезжает не тогда, когда хочет, а когда его отпустит хозяин да не иначе, как с обещанием, что вскоре снова навестит своего тюремщика.

— Что ж, — ответил пан Анджей, — будь по вашему. Мне с вами хорошо, так зачем и торопиться, завтра я все равно никуда не собираюсь.

Они обменялись дружеским рукопожатием и обнялись.

Кто сказал бы, глядя на их объятие, что один из них — богатый человек и известный в стране ученый, а другой — простой шляхтич, хлебороб. Братство духа связало их тесными узами подобно тому, как душистый вьюнок, оплетая стволы и вершины деревьев, соединяет великолепную драгоценную лиственницу с простым, но крепким и благородным дубом.

Двор в Неменке был небольшой, так же вырезан кругом, как в Тополине, и обнесен ровным частоколом. Сзади его широкой дугой окаймляли густые заросли рощи, спереди открывался вид на луга, пестрящие желтыми цветочками. Весь двор порос шелковистой травкой, и по этому зеленому покрову пролегали крест-накрест узкие тропинки, соединявшие дом со службами. Крыльцо на двух столбах было увито диким виноградом, среди прошлогодних засохших веток уже зеленели молодые побеги. А около одной из боковых стен дома, напротив ворот, стояла раскидистая широкоствольная липа, которую кругом обегала довольно высокая каменная скамья. Над гумном высилось гнездо аиста, чуть подальше темнел колодезный сруб с поднятым журавлем.

Над лугами садилось солнце; огромный солнечный диск погружался в фиолетовые тучи, и вся усадебка была пронизана розовым светом заката. Все окна в доме были открыты, из-за крыши выглядывали ветки яблонь и груш, росших в саду за домом, во дворе было шумно. Куры, гуси, утки — целый птичий хор галдел там на разные голоса, а громче всех ворковали голуби, и под этот своеобразный нестройный аккомпанемент звонкий девичий голос весело напевал незатейливую песенку.

На каменной скамье под липой стояла молоденькая семнадцатилетняя девушка. На ней было розовое ситцевое платье, подпоясанное белым передничком. В золотистые косы, уложенные на голове короной, девушка вплела несколько белоснежных нарциссов, и ее белый гладкий лоб был достоин своего ореола. На этом белом и нежном личике влажно блестели большие голубые чуть раскосые глаза, затененные длинными темными ресницами, влажные пунцовые губки улыбались, приоткрывая ряд прелестных зубов.

Эту девушку, тоненькую, со стройной фигуркой, вряд ли можно было назвать красавицей, но она была очаровательна. Особенную прелесть ей придавало наивное, даже детское выражение лица и удивительная живость движений; она так сияла жизнью, и в каждом повороте, в каждом изгибе тела чувствовалась еще не сознающая себя пылкость.