В последнюю очередь. Заботы пятьдесят третьего года - Страница 10

― Хулиган, несчастный, ― констатировал Саша и, кряхтя, поднялся.

― Ты сильно ушибся? ― забеспокоился Алик. Они стояли друг против друга.

― Я очень люблю тебя, Алька, ― сказал Саша и обнял Алика за плечи.

У того задрожали губы, и он тихо признался:

― А я так измучился, думая, что не имею права любить тебя. ― И прижался лбом к Сашиному плечу. И беззвучно заплакал.

― Присядем, что ли? ― предложил Саша, и они сели на ступеньки. Почитай стихи, Алик.

― Сейчас, ― Алик вздохнул, подумал, нашел:

Вашу мысль, мечтавшую на размягченном мозгу,

Как выжиревший лакей на засаленной кушетке,

Буду дразнить об окровавленный сердца лоскут.

Досыта изыздеваюсь, нахальный и едкий.

У меня в душе ни одного седого волоса,

И старческой нежности нет в ней.

Мир оградив мощью голоса, иду красивый,

Двадцатидвухлетний.

Хотите, буду от мяса бешеный,

Или, как небо, меняя тона,

Хотите, буду безукоризненно нежный,

Не мужчина, а облако в штанах.

Пересекая двор, Саша попал в конус слабого синего света от лампы у входа в котельную. Щелкнул пистолетный выстрел, и кусок штукатурки отлетел от грязно-белой стены. Саша швырнул себя на землю и выкатился из света во тьму.

Глухой топот понесся из-за забора. Саша вскочил, перемахнул через забор и оказался в Малокоптевском переулке. Раздался далекий шум и треск: кто-то уходил дворами. Преследовать было бессмысленно, и Саша обидно закричал вдогонку:

― Кто же из ТТ на тридцать метров бьет? Из ТТ в упор надо, шпана вонючая!

Дома Саша вынул из-под кровати чемодан, открыл его, со дна вытащил аккуратный, в вощенной бумаге сверток. Хрустя оберткой, развернул его. Под бумагой было нечто, замотанное промасленной тряпкой, а уж под тряпкой был большой офицерский парабеллум с пятью запасными обоймами. Саша отвел затвор и нажал на гашетку, проверяя спуск. Четко прозвучал щелчок. Саша удовлетворенно вздохнул, вогнал обойму и передернул затвор, досылая патрон в патронник, и поставил на предохранитель. Пистолет он положил на стул рядом с кроватью, а сам, быстро раздевшись, влез под одеяло и мигом уснул.

И тут же раздался страшный шум в окно. Саша открыл глаза. За окном было яркое утро и Алик. Шлепая босыми ногами по холодному полу, Саша подошел к окну и распахнул створки.

― Слышь, герой! ― ликующе заорал Алик. ― А наши Берлин взяли!

― Такие пироги! ― мрачно сказал Саша и вернулся к кровати натягивать штаны.

― Ты почему не радуешься? ― удивился Алик.

― Да так. Парни Берлин взяли, а я ― мешок с рисом. ― Он в ярости швырнул бриджи на пол. ― Они там костьми ложатся, а я здесь, как павлин, в погонах и медалях красуюсь! Все! Я ― штатский. Алик, сейчас мы ― на рынок, гражданское мне покупать.

Перешагнув подоконник, Алик был уже в комнате. Критически осмотрев бушевавшего Сашу, он посоветовал:

― Все-таки штаны натяни. А если в трусах собираешься, то я с тобой не пойду. ― И вдруг увидел на стуле пистолет. ― Это твой?

― Мамин, ― раздраженно ответил Саша. ― Она им сахар колет.

― Можно посмотреть?

Саша вынул обойму, оттянув затвор, выбросил патрон и протянул парабеллум Алику, который с восторгом ощутил тяжесть оружия.

― Можно. Только в окно целься. И незаряженное ружье раз в год стреляет.

Алик вытянул правую руку и зажмурил левый глаз.

― Тах! Тах! Тах! ― в такт холостым щелчкам выкрикивал он.

― Пацаненок, ― ласково сказал уже одевшийся Саша. ― Ну-ка давай его мне.

Он снова загнал обойму, передернул затвор, поставил на предохранитель и заткнул пистолет за ремень бриджей. Под кителек.

― Зачем он тебе на рынке?

― С ним, дорогой Алик, веселей торговаться.

Торжественно и неразборчиво вещали с высоких деревянных столбов о Берлине черные колокольчикообразные репродукторы. Но люди уже знали эту новость и знали еще и то, что война не закончена, война продолжается, каждую минуту там, далеко на западе, унося в никуда русских парней ― их братьев, сыновей, мужей. И потому особой радости не было, была нормальная, на привычном пределе военная жизнь.

― Про Берлин слыхал? ― спросил Петро.

― Слыхал, ― пожав руку, Саша озабоченно сообщил ему. ― Приодеться мне надо, Петя.

Ничего не изменилось на рынке, будто и не было той ночи. Стояли ряды, бродили продавцы и покупатели.

― Дерьмо тут в основном, Саша, дерьмо и рвань.

― На днях я у кукольников симпатичный пиджачок видал.

― У них товар есть, ― подтвердил Петя. ― Но продадут ли, вот вопрос.

― А почему им не продать? Я цену дам.

Петро пронзительно свистнул над ухом Алика. Алик болезнено сморщился, хотел сказать что-то ядовитое, но Петро уже обращался к сиюминутно явившемуся на свист шестерке-алкоголику:

― Феня, не в службу, а в дружбу. Здесь где-то Коммерция с Пушком пасутся. Позови их сюда. Скажешь, я прошу.

― Сей момент, ― с лихорадочной похмельной бойкостью пообещал алкоголик и исчез. Петя стал объяснять, почему могут не продать:

Им, чтобы фрайеру куклу всучить, хорошая вещь нужна. Чтобы фрайер о ней жалел, а не куклу рассматривал.

Перед ними стояли плотный, солидно одетый мужчина в соку и быстрый, изломанный, в постоянном мелком движении юнец лет восемнадцати.

― Счастлив приветствовать ветеранов в радостный день взятия Берлина! ― патетически возгласил мужчина, кличка которому была ― Коммерция. ― Мы в логове зверя!

― Ну, допустим, это я в логове зверя. ― Саша насмешливо оглядел живописную парочку. ― А ты у себя дома.

― Обижаете, товарищ капитан, ― укорил Сашу Коммерция. ― А у вас, как я понимаю, до нас дело.

― Приодеться ему надо, Коммерция, ― взял быка за рога Петро. Пиджак, брюки, коробочки. В общем, с ног до головы.

― Он нас обижает, а мы его одевай, ― заметил юнец и хихикнул.

― Будь выше мелких обид, Пушок. ― Коммерция положил руку на плечо Пушка, успокаивая. ― Пойми и прости молодого человека. Истрепанные военным лихолетьем нервы, отсутствие женского общества, смягчающего грубые мужские нравы, просто бравада...

― Значит, одеваем? ― уточнил деловито Пушок.

― Ну, конечно же, друг мой, Пушок! ― упиваясь красотой слова и глубокими модуляциями своего голоса, объявил Коммерция.

― Тогда прошу вас встать, товарищ капитан, ― предложил Пушок.

Саша соскочил с прилавка, а пушок, отойдя на несколько шагов, стал внимательно изучать его. Рассмотрев, резюмировал:

― Пиджачок скорее всего пятидесятого размера, брюки ― сорок восьмого, четвертого роста.

― Что имеем для молодого человека? Из самого лучшего, конечно, многозначительно поинтересовался Коммерция.

― Все зависит от того, какими суммами располагает клиент. ― Пушок был реалист и прагматик в отличие от Коммерции ― романтика и идеалиста.

― Плачу с запроса, ― просто сказал Саша. Пушок поднял бровь.

― Имеется ленд-лизовский пиджак тонкого габардина. Брюки коричневые, тоже американские. Колеса черные. Довоенный "Скороход". Общий стиль элегантный молодой человек спортивного типа.

Коммерция прикрыл глаза ― мысленно воспроизвел облик элегантного молодого человека спортивного типа ― и добавил мечтательно:

― И хорошую рубашку, Пушок. Тоже коричневую. Только более светлых тонов.

― Ну, ― спросил у него Пушок.

― Что ― ну? За товаром иди.

― Так не выдадут без вас.

Коммерция, ища сочувствия, обернулся к Петру и Саше, развел руками ну как с такими неумехами быть! ― и зашагал вслед удалявшемуся Пушку.

― Златоусты! ― заметил Алик.

― Профессия у них такая, ― объяснил Петро.

― Где ребята? ― спросил Саша.

― Как где? Сергей прихворнул малость, Клава сказала, ― ответил Петро. Потом зачерпнул из мешка семечек и, высыпав их обратно, добавил: ― А Борис с Мишкой уже на работу вышли.

― Понятно, ― Саша помолчал, потом заметил между прочим, ― И Семеныча не видать.

― Напугал старичка, а теперь горюешь? ― подковырнул Петро.