В поисках Джейка (сборник) - Страница 60

Пристальное, недружественное внимание медленно обратилось к Шоллу. Он почувствовал себя более определенно, когда существо стало изучать его. В большей степени собой. И рассердился на это вдумчивое оценивание.

Он не мог дышать.

Вы тронете меня? — думал он.

Достаточно. Это было все равно что пробиваться сквозь лед, но он заставлял себя двигаться дальше. Шаг — вопреки страху. Он ради этого пришел. Он не пришел безоружным, чтобы лишь поглазеть. У него был план.

10

Они должны были знать. Вне всяких сомнений, им должна была быть известна правда. Так это была игра? Или они не помнили обо мне?

Долгое время после пленения имаго их мир нимало не был похож на ваш. Только там, где была вода, вещи имели совершенно иной облик, в иных измерениях. Очень долгое время. Но имперская власть амальгамы, отражение земли оставляли другому миру все меньше и меньше возможности для сохранения его инаковости. Места эстетики имаго становились меньше и малочисленнее. Область подражаний ширилась.

Находились способы уменьшения вреда. Когда в Риме одна женщина опрокинула зеркало, должна ли была вся вселенная имаго закачаться, как непрочный корабль? Там, где один человек глядит в тридцать окон, должны ли тридцать имаго быть связанными? Решения были найдены. Стратегии существуют даже в заключении.

Пусть зеркала, сами амальгамы движутся, раскачиваются между мирами. Пусть они изгибают пространство, чтобы один имаго мог расколоться, но всегда соответствовать одному из вас. От причудливости до точности.

Произошло изменение правил: от полной свободы, где царили случайные, произвольные и исключительно жестокие наказания, до структурных ограничений и полного отсутствия свободы. Все это стало необходимым при имперской власти зеркал. Сейчас я это вижу. Я это понял. Раньше я не знал. Перед лицом бездумной динамики зеркала была найдена новая стратегия, и она дала миру имаго определенный облик.

Когда я проник внутрь, прорвался сквозь амальгаму, то бросился на крутые склоны. Я отчаянно крутился, опасаясь, что сила тяжести швырнет меня обратно и заставит раскачиваться в воде на другой стороне.

Я остановился и вдохнул воздух зеркала. Я содрогнулся.

Я пошел вверх по тропе, пораженный ощущением земли под собой, цветом ночного неба, видом деревьев. Я шел очень медленно. Меня страшило то, что я мог обнаружить. Я цеплялся ногами за землю, я прислушивался к ветру. Я вышел из леса и направился к городу под названием нодноЛ.

Правое здесь — левое, а левое — правое, так показывают надписи «угород етипутсУ» и «тен адохВ», но во всех остальных отношениях город тот же. Нет ни одной самой малой части мира, которая была бы вне опасности от зеркал, поэтому имаго в конце концов уступили и создали отражение.

Когда я пришел — когда вернулся, хочу я сказать, хотя это не так, — то задержал дыхание. Казалось, что Лондон превратился в промокательную бумагу, и я иду сквозь нее.

Я бреду через Айлингтон (становится утомительным все время приводить его зеркальное название) и дальше, вдоль железнодорожных путей в сторону Кенсал-райз. Солнце восходит за моей спиной, не в той стороне неба. Я полагаю, что попал домой.

Это место больше походит на Лондон, чем Лондон нынешний: здесь нет изменений, нет проявлений имаго, нет признаков войны. Это место похоже на то, чем Лондон был. Нет пожаров. Есть только серый, безмолвный, заброшенный город, находящийся по ту сторону зеркала. Праздное подобие. Очень часто звук рождается только под моими ногами.

Все имаго, опьяненные свободой, ушли через открытые двери в поисках мщения и раскрепощения. Зеркальные существа исчезли. Здесь нет птиц, и никогда не было, только маленькие надкрылья из той материи, из которой состоят имаго, имитирующие птиц. Нет крыс. Нет бродячих собак, нет насекомых. Но, как ни странно, город не совсем пуст.

Я здесь не первый. Другие уже проделали этот путь. Я видел вспышки на углах улиц; иногда они поднимались по стволам отраженных деревьев. Их совсем немного, они то здесь, то там, мужчины и женщины дикого вида в изорванной шерстяной или меховой одежде, они бегут по улицам, но так, словно это не улицы. Не знаю, мятежные это имаго или уцелевшие люди. Некоторым вампирам слишком претит плотская оболочка, чтобы они оставались жить со своими сородичами, а любой человек увидит в этом месте святилище.

Это мои сограждане. Они напуганы — и я, наверное, тоже, — но здесь мы все в безопасности. Здесь нет ничего, что захотело бы убить нас. Я больше не несу угрозу. Мы можем ходить по этим пустынным, зеркальным улицам, узнавать излюбленные маршруты, как будто отпуская на свободу наши воспоминания. Мы можем смириться с одиночеством.

Зеркальное стекло лопнуло, разорвав на части мое лицо, когда «ничто» вырвались из амальгамы, но я реагировал очень быстро. Я встретил его, свое сердитое лицо. Оно не подавило меня и не лишило самообладания. Я вообще никогда не доверял этому образу. Поэтому он и настиг меня там, где это произошло, в больничном туалете, возле моей палаты, предназначенной для меланхоликов и истериков.

Мы катались и душили друг друга в осколках, через которые он прошел. Мы боролись под писсуарами, распахивая настежь двери пустых кабинок. Хотя мы — то есть они, вампиры, — сильные и безжалостные убийцы, я справился, используя в качестве оружия длинные и острые осколки стекла. Я колол и резал, раня свои пальцы, чувствовал, как дрожат от усилий мои мускулы, но после долгих минут я лежал в луже, где было больше его крови, чем моей, голова моего doppelganger^[43] была отрезана, он был мертв, а я — воодушевлен и напуган. Но — без отражения.

Впоследствии я пытался рассказать. Но я вышел оттуда, мокрый от крови, и мои былые приверженцы закричали об убийстве, а потом они увидели, что у меня нет в амальгаме ничего, и принялись кричать, что я стал монстром. Они назвали меня вампиром. Мои друзья. Они смотрели на меня, окровавленного с головы до ног, на пустоту в зеркале в таком диком ужасе, что я побежал.

Я живу долго. Не знаю почему. Может быть, это наши имаго убивают нас. Даже обреченные на подражание. Может быть, их ненависть проникает сквозь стекло и медленно душит нас после того, как нам исполнится тридцать. Только я своего убил, вот и не умираю. Я живу годы и годы, не зная, чем я был, больше, чем когда-либо, боясь всех вас, злоба на вас, горький прилив ее растет, и я одинок.

Я в первый раз нахожусь вне зеркала, но знаю наизусть все истории об имаго. Я вызывал их на рассказы. Шепотом, через стекло. Все они — о Венеции. Я жалею, что не был там. Все эти истории — о Желтом Императоре. Долгие годы я мыл полы и проводил дезинфекцию в каких угодно местах, так что у меня была возможность работать рядом со своими родичами в зеркалах и шептаться с ними, когда вас не было поблизости, когда закрывался магазин или прибывал поезд. Парадоксально, но эти места были безопасны. Никто не обращал на меня внимания настолько, чтобы заметить, что я не имею отражения.

Существуют стратегии: как сделать, чтобы тебя не видели, когда ты невидим, чтобы не иметь отражения. Манеры движения, маленькие танцы ухода. Им трудно обучиться, и мастер сразу узнает другого мастера. Когда я увидел ее, ту женщину на вокзале, то немедленно признал в ней свою новую сестру, ведь я видел, как она грациозно отшатывается от блестящих стен и застекленных окон. Я усадил ее в кафе и заставил разъяснить мне, что она есть и чем буду я. Очень долго она ничего не говорила. Когда же она наконец поняла, что я не предам ее, когда она увидела во мне дрожь, возбуждение, увидела, что он будет иметь смысл, этот союз, она рассказала мне достаточно — то, что мне нужно было знать.

Я сделался перебежчиком без сожалений. Вы все надоели мне. В ту ночь я снял занавеску с зеркала в моем жилище, прижался к его пустой поверхности и прошептал в стекло: Что тебе надо, чтобы я сделал?