В Париже и вне Парижа - Страница 1

Ванда Львовна Василевская родилась 21 января 1905 года в Кракове. Во время первой мировой войны девочка была оставлена с бабушкой в деревне. Десятилетней Ванде пришлось принимать участие в тяжелой крестьянской работе.

После войны В. Василевская окончила гимназию и поступит в университет в Кракове, на филологическое отделение. Здесь В. Василевская участвовала в революционных студенческих и рабочих кружках. Ее первая книга — «Облик дня» (1934) — была встречена в штыки польской реакцией Преследования против писательницы усилились после появления ее второй книги, романа «Родина» (1935).

В 1934 году В. Василевской пришлось переехать в Варшаву. Здесь она играла активную роль среди прогрессивной части польского учительства.

В 1936 соду вышла ее третья книга — «Земля в ярме». Положение писательницы в полуфашистской Польше становится все труднее, ее преследует полиция, ей не дают работать.

С конца 1939 года В Василевская живет в Советском Союзе. Здесь вышла книга «Пламя на болотах» (1939), написанная в Польше, но не увидевшая там света. Во время Отечественной войны В. Василевская служила а Советской Армии в звании полкового комиссара, а затем полковника. В 1941 году она вступила в коммунистическую партию.

В. Василевская проделала большую работу по организации в СССР Союза польских патриотов и 1-й польской армии, сражавшейся бок о бок с Красной Армией за освобождение Польши,

В годы Отечественной войны вышла ее книга «Радуга» (1942). В 1943 году за этот роман писателя лице была присуждена Сталинская премия.

В последующие годы опубликован роман «Звезды в озере» — вторая часть трилогии «Песнь над водами» (первая — уже упоминавшийся роман «Пламя на болотах»), повесть «Просто любовь» (отмечена Сталинской премией в 1944 году) и роман «Когда загорится свет» (1945).

За свою литературную и общественную деятельность В. Василевская награждена орденом Ленина и орденами Польской народно-демократической республики.

В. Василевская — член Верховного Совета СССР.

На огромных круглых, прямоугольных и овальных клумбах, на бордюрах газонов и на грядках, словно пламенная песня, взрываются гаммой ярчайших цветов тюльпаны. Как сама радость, как улыбка жизни, они расцвечивают зеленые улицы Парижа. Итак, это Париж. Париж в блеске солнца и тюльпанов…

Не верь тюльпанам! Но ищи города, который знаешь по классическим романам.

Этого Парижа нет. Он погрузился в бездну времен, словно его никогда и не было.

Как? Неужели нет чудесной парижской весны, нет арок Нотр-Дам и великолепных площадей и улиц, сверкающих огнями?

Да, весна есть, цветущая, одурманивающая массой цветов. Па своем месте находятся и Нотр-Дам и площадь Согласия, но…

Неужели нет изящных, элегантных, стройных женщин на улицах?

О, да. Они есть, но…

…И веселых, остроумных, легкомысленно улыбающихся французов?

Нет, этих французов нет. На Париж, на всю Францию легла мрачная тень. Густая и тяжкая. Эта тень повсюду гасит смех, она убивает беззаботность, придает лицам черты не только серьезности, но и угнетенности. Ты не можешь не заметить ее, ибо она покрывает все области жизни. Происхождение у тени одно, но аспектов множество. Один аспект-это «план Маршалла».

Прежней веселой беззаботности французов хватило лишь на еще один горький анекдот, прекрасно характеризующий сущность этого плана.

Встречаются два француза.

— Объясни мне, — просит один из них, — что, собственно, мы получаем по «плану Маршалла»?

— Как что? Уголь из Англии.

— Это чудесно! Наконец-то начнут отапливать квартиры.

— Ну, нет, квартир, видишь ли, отапливать не будут, потому что уголь мы должны отдать Швеции за автомашины.

— Вот и отлично! Куплю себе автомобиль и буду ездить, сколько душе угодно.

— Гм… Автомобиль-то, положим, не купишь, ведь мы должны автомашины отдать Бельгии за кофе.

— В конце концов, и это неплохо… Будем пить настоящий кофе вместо всех этих эрзацев…

— Что ты говоришь! Мы не можем пить кофе, так как должны отдать его Англии за уголь.

— Так что же мы, собственно, получаем по «плану Маршалла»?

— Как ты бестолков, мой милый! Ведь я уже полчаса тебе толкую: уголь!

Таков анекдот. В жизни все это выглядит вовсе не столь юмористично. Разве что кому-нибудь покажется остротой то, что, купив вещь с этикеткой известной французской фирмы, он найдет дрянную американскую подделку.

Такие «приемы» пускаются в ход, как нам объясняли, чтобы не раздражать французов видом американских товаров, заполняющих магазины Парижа. Этикетка французская — товар американский. Притом любой товар, даже в таких отраслях, как галантерея, — отраслях, в которых Франция обладала почти мировой монополией. Америка сбывает спою дешевку, наводняя французский рынок, вытесняя французские товары, подрывая существование французской промышленности и лишая хлеба французских трудящихся.

Эта политика весьма и весьма недолговечна — при такой системе закупки будут все более сокращаться и уже стремительно сокращаются, но пока что американские бизнесмены могут еще хорошо зарабатывать во Франции.

В огромном универсальном магазине «Галлери Лафайетт», похожем на играющий всеми цветами радуги городок, до войны работало четырнадцать тысяч продавщиц. Сейчас их четыре тысячи двести, да и те ожидают нового сокращения. И сокращение неизбежно будет, ибо в магазине пусто. Клиенты появляются лишь изредка. Продавщицы стоят без дела. Француженки потихоньку предостерегают вас, чтобы вы не покупали того или другого — этикетка французская, а товар американский. Бедные девушки, как могут, спасают честь Франции, вопреки усилиям старых французских фирм, которые пошли на грязную спекуляцию, согласились отдать американским ловкачам марку своих изделий.

В фруктовых магазинах, где золотеют апельсины с юга Франции и из Алжира, где лежат огромные, истекающие соком зимние груши, где вздымаются горы фиников и стоят корзины великолепных яблок, — тут же рядом громоздятся банки с американскими консервами. Здесь уж и наклейка американская. Стесняться нечего: все равно известно, что никто не купит дорогих и плохих консервов, когда можно дешевле купить отличные свежие фрукты. Но это принудительный ассортимент. Тут уж жертвой является не потребитель, а владелец магазина, заваленного американскими «лакомствами».

— Промышленность? — солидный, лысый господин средних лет горько улыбается. — Мы (то есть мелкие и средние французские промышленники) обречены на гибель. Возьмите хотя бы меня. Я владелец небольшой фабрики, которая могла бы неплохо действовать. Могла бы… Но, как известно, на фабриках установлены машины. Машины ломаются, выходят из строя. Перед войной я мог купить запасные части или новые станки, где мне было угодно. Сейчас я имею право покупать их только в Америке. Однако здесь есть маленькое «но»… Дело в том, что Америка не продает нам станков. И вот сегодня испортится один станок, завтра — другой. И так до тех пор, пока не придется совсем закрывать лавочку…

— Чего же, собственно, хотят этим добиться американские монополисты?

— Очень просто. Хотят задушить французскую промышленность, продавать Фракции готовые товары, да притом такие, какие им угодно. То есть то, что у них не идет, лежит мертвым грузом на складах. А мы, по мнению этих американцев, должны стать чисто аграрной страной — производить овощи, фрукты, вина и потреблять американские промышленные товары..

Парижские дома не отапливаются. В квартирах стоят железные печурки, обыкновенные типичные «буржуйки». Черное отверстие трубы выведено на улицу. Здесь, у этой печурки, в зимние дни собирается семья, чтобы согреться.

— Вот уголь, который нам дают американцы…

Мы заглядываем в ведерко. То, что находится в нем, напоминает уголь только цветом: при ближайшем рассмотрении оказывается просто-напросто земля, пыль.