В ожидании дождя - Страница 16
Я обернулся к нему. В мягком свете, заливавшем кабинет, он выглядел больным.
– Я не уверен, что все, что произошло с вашей дочерью за несколько месяцев до ее смерти, было случайным.
Он наклонился вперед, предельно серьезный:
– Что, «интуиция» взыграла? «Нутром чуете», Старски[7]? – Глаза его снова лихорадочно заблестели, и он откинулся на спинку кресла. – Я даю вам сорок восемь часов, чтобы раскрыть это дело. А если не сможете, то к зиме будете патрулировать Роксбери. – Он хлопнул в ладоши. – Ну как, убедительно получилось?
– Я просто пытаюсь понять, почему ваша дочь погибла.
– Она погибла, – сказала Кэрри Доу, – потому что была слабой.
– В каком смысле, мэм?
Она тепло улыбнулась мне:
– В самом прямом, мистер Кензи. Карен была слабой. Одна проблема, другая, вот она и сломалась. Моя дочь, мой ребенок, была слабой. Ей требовалась постоянная поддержка. Она два десятка лет наблюдалась у психиатра. Она нуждалась в ком-то, кто держал бы ее за руку и повторял ей, что все будет хорошо. Что мир работает как надо. – Она подняла руки, словно желая показать: «Que sera sera»[8]. – Но мир не работает как надо. Карен узнала это на собственной шкуре. И ее это раздавило.
– Проводились исследования, – сказал Кристофер Доу, склонив голову в сторону жены, – которые показали, что суицид по сути – пассивно-агрессивный акт. Не слышали об этом, мистер Кензи?
– Слышал.
– То есть человек не столько хочет убить себя, сколько желает причинить боль своим близким. – Он долил чаю себе в чашку. – Посмотрите на меня, мистер Кензи.
Я посмотрел.
– Я интеллектуал. И благодаря этому достиг успеха в жизни. – В его темных глазах блеснула гордость. – Но, будучи человеком значительного интеллекта, я, возможно, не так восприимчив к эмоциям окружающих. Возможно, что я мог бы гораздо лучше поддерживать Карен, пока она росла.
Его жена сказала:
– Ты прекрасно со всем справлялся, Кристофер.
Он отмахнулся. Ввинтился взглядом в меня.
– Я знал, что Карен так до конца и не смирилась со смертью своего биологического отца. И – да, возможно, мне следовало активнее доказывать ей свою любовь. Но никто не совершенен, мистер Кензи. Никто. Ни вы, ни я, ни Карен. А жизнь полна разочарований. Так что не сомневайтесь, нас всю оставшуюся жизнь будет мучить совесть, что мы могли бы больше сделать для своей дочери, но не сделали. Однако угрызения совести – продукт для внутреннего потребления. И эти сожаления – только наши. И потеря – только наша. И чего бы вы ни добивались, я могу прямо сказать вам, что нахожу вашу затею довольно жалкой.
Миссис Доу сказала:
– Мистер Кензи, можно вас спросить?
Я посмотрел на нее:
– Конечно.
Она поставила чайную чашку на блюдечко.
– Дело в некрофилии?
– Что?
– Этот ваш интерес к моей дочери. – Она протянула руку и провела пальцами по поверхности кофейного столика.
– Э-э, нет, мэм.
– Вы уверены?
– Абсолютно.
– Так в чем же тогда дело?
– По правде сказать, мэм, я и сам толком не знаю.
– Пожалуйста, мистер Кензи! Хоть какая-то идея у вас должна быть. – Она разгладила подол своей рубашки. Внезапно я почувствовал себя крайне неловко. Стены комнаты словно сжались вокруг меня. Я ощущал собственное бессилие. Ну как я мог в нескольких словах описать желание исправить зло, жертве которого уже ничто не поможет? Как объяснить внезапные порывы, которые направляют, а зачастую и определяют нашу жизнь?
– Я все еще жду ответа, мистер Кензи.
Я беспомощно поднял руку, признавая абсурдность ситуации.
– Она показалась мне человеком, игравшим по правилам.
– И что же это за правила? – спросил доктор Доу.
– Правила жизни в обществе, наверное. Она работала, открыла общий с женихом банковский счет, откладывала деньги на будущее. Одевалась и говорила так, как должны одеваться и говорить люди, – если следовать советам Мэдисон-авеню. Купила «короллу», хотя мечтала о «камри».
– Не совсем понимаю вас, – сказала мать Карен.
– Она играла по правилам, – повторил я. – А жизнь все равно ее раздавила. Я только хочу знать, было ли все произошедшее случайностью.
– Ага, – выдохнула Кэрри Доу. – И хорошо нынче оплачивается борьба с ветряными мельницами, мистер Кензи?
Я улыбнулся:
– На жизнь хватает.
Она задумчиво посмотрела на стоявшую справа от нее чайную посуду.
– Ее похоронили в закрытом гробу.
– Мэм?
– Карен, – сказала она, – похоронили в закрытом гробу, потому что то, что от нее осталось, нельзя было показывать публике. – Она взглянула на меня, и глаза ее влажно блеснули в тускнеющем свете. – Понимаете, даже способ, каким она покончила с собой, был направлен против нас. Она лишила своих друзей и свою семью последнего шанса увидеть ее, оплакать как полагается.
Я не знал, что на это сказать, и поэтому промолчал.
Кэрри Доу устало махнула рукой:
– Когда Карен потеряла Дэвида, а потом работу и квартиру, она пришла к нам. За деньгами. За крышей над головой. К тому моменту она уже явно принимала наркотики. Я отказалась – не Кристофер, а именно я – финансировать ее наркозависимость и ее жалость к себе. Мы продолжали оплачивать услуги ее психиатра, но решили, что ей пора научиться стоять на собственных ногах. Возможно, мы совершили ошибку. Но, повторись эта ситуация, думаю, я снова поступила бы так же. – Она наклонилась вперед, жестом пригласив меня приблизиться к ней. – Как вы думаете, это было жестоко с моей стороны?
– Не обязательно, – сказал я.
Доктор Доу снова хлопнул в ладоши, и в недвижимом воздухе комнаты хлопок этот прозвучал громче выстрела.
– Ну, все было просто восхитительно! Не припоминаю, когда в последний раз я так веселился. – Он встал, протянул руку. – Но все хорошее рано или поздно подходит к концу. Мистер Кензи, спасибо за красивый сказ, надеюсь, вы со своими менестрелями еще не раз пожалуете к нашему двору.
Он открыл дверь и встал на пороге.
Его жена осталась сидеть, где сидела. Налила себе еще чаю. Перемешивая сахар, она сказала:
– Счастливого пути, мистер Кензи.
– До свидания, миссис Доу.
– До свидания, мистер Кензи, – лениво и напевно произнесла она, наливая в чашку сливки.
Доктор Доу повел меня через вестибюль, и только тут я увидел фотографии. Они висели на дальней стене, слева от входа. Когда я входил, чета Доу блокировала мне обзор с обеих сторон, да и вели они меня быстро, ослепив своей вежливостью и жизнелюбием, так что заметил я их только сейчас.
Их было штук двадцать, не меньше. На большинстве из них – доктор и миссис Доу, чуть помоложе, чем сейчас, держащие ребенка, целующие ребенка, смеющиеся вместе с ребенком. И ни на одной из них ребенок не выглядел старше четырех лет.
На некоторых снимках я узнал Карен – совсем юную, с брекетами на зубах, с неизменной улыбкой и идеальной кожей. Весь ее облик словно был окутан аурой нетронутой, свойственной верхушке среднего класса безукоризненности, которая в свете произошедшего показалась мне покровом, наброшенным на отчаяние. На других фотографиях я разглядел высокого и стройного молодого человека. Залысины у него на голове от снимка к снимку разрастались, и настолько стремительно, что точно определить его возраст я бы затруднился – наверное, лет около двадцати. Брат доктора, решил я. Оба отличались своеобразным овалом лица, напоминающим сплюснутое сердечко, и пронзительным, бегающим взглядом – словно постоянно что-то искали. Из-за этого каждое изображение производило одинаковое впечатление – будто фотограф запечатлел человека за секунду до того, как он перевел взгляд на что-то другое.
Я уставился на увешанную фотографиями стену:
– Доктор, у вас есть еще одна дочь?
Он шагнул, оказавшись рядом со мной, и легонько подхватил мой локоть ладонью:
– До Пайк сами доберетесь, мистер Кензи, или подсказать вам дорогу?