В Обятиях Соблазна (СИ) - Страница 49

У меня потемнело в глазах. Мир поплыл, в ушах зашумело, словно морской прибой. Что? Быть того не может! Только не говорите, что эта шлюха… К горлу подступила тошнота — будто желчью захлебнулась.

— Да-да, не удивляйтесь! — торжествующе подхватила Лаура. — Марко наградил меня дитятком.

Пошатнувшись, я схватилась за створку двери. Перед глазами поплыли багровые круги.

— Что ж, поздравляю, — процедила холодно. — Уверена, ребенок будет счастлив расти в атмосфере разврата и обмана.

И, больше не говоря ни слова, вылетела за порог. Прочь, прочь отсюда! Подальше от ехидного смеха Лауры, от паучьих сетей интриг, от всей этой грязи и мерзости, что отравляла душу.

Карета уже ждала. Я рванула дверцу, упала на сиденье.

Хлестнул кнут. Экипаж сорвался с места, увозя меня прочь от «Палаццо Контарини». Прочь от разбитых надежд и несбывшихся грез. Прочь от подлого обманщика, растоптавшего мою гордость и….любовь⁈

Ветер бил в лицо, высушивая слезы. Венеция проносилась мимо яркими картинками — шумные улочки, пестрые вывески лавок, гондолы на каналах. Но мне уже не было до них дела. Я смотрела вперед, в серую даль, туда, где ждало неизвестное будущее. Страшное, но манящее. Будущее, в котором мне предстояло начать все с чистого листа.

— Что ж, прощайте, сеньор Марко! Надеюсь, когда-нибудь и на вашей улице перевернется телега. А я… Я начну новую жизнь. И в ней больше не будет места для лжи.

* * *

Марко

Лучано участливо похлопал меня по плечу, щедро плеснул вина в два кубка. Один протянул мне, другой лихо опрокинул в себя.

— Ясное дело — с глаз долой, из сердца вон! Сбежала наша красотка обратно в свой туманный Альбион, оставив тебе все хозяйство. Как ловко ты всё провернул — поцеловать гордячку, поборницу чистоты и невинности на глазах у всей Венеции! Это лучшая твоя партия, дружище. Даже я бы не додумался до подобной подлости…

Он расхохотался, но тут же осекся, заметив мое окаменевшее лицо. В два глотка допил вино и участливо склонился ко мне:

— Эй, ты чего, Марко? Никак жалеешь, что ли? Да брось! Скатертью дорога этой заносчивой англичанке. Ишь, какая недотрога выискалась — такого мужика, как ты, отвергла. Да по тебе любая девка в Венеции сохнет! Найдешь себе десяток получше, зуб даю.

Он подмигнул и хохотнул, довольный собственным красноречием. А я стоял, будто громом пораженный, комкая в руках злополучную дарственную. Не мог поверить, осознать, принять. Элизабет ушла. Сбежала прочь из моей жизни, не сказав ни слова. Оставила мне в насмешку это треклятое наследство — богатство, которое мне теперь и не нужно. Какой толк в деньгах, драгоценностях, недвижимости — если самое ценное, самое желанное ускользнуло из рук?

С замиранием сердца я выбежал из кабинета. Ворвался в спальню Элизабет и застыл на пороге, оглушенный увиденным. Вещи… Вещи Элизабет исчезли! Гардероб распахнут настежь, шкафы пусты. Косметика, книги, личные мелочи — словно корова языком слизнула.

Не веря глазам, я шагнул в комнату, заметался между голых стен и полок. Распахивал и захлопывал дверки, шарил дрожащими руками по углам, будто надеялся отыскать хоть какой-то след ее присутствия. Но тщетно! Элизабет и впрямь исчезла, растворилась без следа.

Колени предательски дрогнули, в груди что-то жалобно екнуло. В голове не укладывалось, как она могла так поступить. Сбежать, толком не попрощавшись. Исчезнуть из моей жизни без единого слова, без шанса все исправить.

Взгляд упал на туалетный столик — и сердце пронзила острая боль. В хрустальной вазе стоял букет ромашек, еще свежих и душистых. Тех самых, что я прислал ей этим утром с посыльным. Значит, она даже не притронулась к ним. Не удостоила вниманием мой скромный дар, мою искреннюю попытку загладить вину.

Рядом с вазой лежал небрежно брошенный конверт со знакомым вензелем.

Руки затряслись, когда я схватил письмо и лихорадочно вскрыл. Пробежал глазами по строкам, нацарапанным летящим почерком.

"Марко!

Когда ты прочтешь это письмо, меня уже не будет в Венеции. Я уезжаю. Возвращаюсь домой, в Англию. Слишком тяжело мне здесь находиться после всего… после того, что между нами произошло.

Поверь, я пыталась. Пыталась понять, оправдать тебя в своих глазах. Забыть весь тот кошмар, что ты устроил мне прошлой ночью. Но не могу. Слишком свежа рана, слишком глубоко ты меня задел.

Я не знаю, было ли это спланированной местью или просто минутной слабостью, звериной страстью, которую ты не смог побороть. Это уже неважно. Факт в том, что ты унизил меня. Унизил публично, жестоко, намеренно.

И как бы ты ни извинялся, ни рвал на себе волосы — боюсь, я не смогу тебя простить. Нет, я не держу зла. Видит Бог, я пытаюсь понять и оправдать. Но моя гордость, мое достоинство уязвлены слишком сильно.

Сегодня же подписываю отречение от наследства тетушки Беатриче. Все состояние, счета и права на владение борделем переходят к тебе. Как ты и мечтал.

Для себя я оставлю лишь небольшую сумму на первое время. Не беспокойся, мне хватит. Я не нуждаюсь в подачках и милостыне. Постараюсь начать новую жизнь, забыть весь этот кошмар. И тебя. Особенно тебя.

Прощай, Марко. И пожалуйста, не ищи встречи. Не пиши, не пытайся связаться. Не порть все еще больше. Я уезжаю, чтобы залечить раны и похоронить нашу недолгую, болезненную историю.

Будь счастлив. Найди женщину, которая примет тебя таким, какой ты есть. И пусть у вас все получится.

Элизабет."

Письмо выпало из ослабевших пальцев, спланировало на пол. Я стоял, будто громом пораженный, комкая кулаки, сдерживая непрошеные слезы. С замиранием сердца я потянулся к злосчастной коробочке, что жгла грудь через внутренний карман сюртука. Открыл — и едва не взвыл от разочарования. Медальон лежал внутри, тускло поблескивая гранями. Медальон в форме сердца, что я выбирал с такой любовью и надеждой.

Еще несколько часов назад он казался мне символом грядущего примирения, знаком моего искреннего раскаяния, залогом ее прощения. А теперь… Теперь он стал горьким напоминанием о моей глупости и самонадеянности.

Медальон жег ладонь будто раскаленный уголь. Я сжал его так, что острые грани впились в кожу до крови. Боль отрезвляла, приводила в чувство, заставляла трезво взглянуть на произошедшее.

Я вернулся в кабинет, рухнул в кресло, обхватил голову руками. В висках стучало, горло сдавило спазмом. Лучано с готовностью плеснул мне вина, придвинул к губам кубок. Но меня мутило от одной мысли о выпивке. Сейчас бы не глоток — целую бочку опрокинул, лишь бы загасить эту раздирающую боль в груди.

Друг озабоченно заглянул мне в лицо, отставил вино.

— Слушай, Марко, да ты никак всерьез втрескался? Вот уж не думал, что тебя проймет! Ну ничего, авось еще свидитесь. Мало ли девиц на свете — сегодня одна, завтра другая. Через неделю и думать забудешь об этой синьорине, как там ее…

Я вскочил как ужаленный, сгреб Лучано за грудки. Лицо его побелело, глаза испуганно округлились. Но мне было плевать. Я тряс его как грушу, рычал в перекошенное от страха лицо:

— Молчи, идиот! Ни черта ты не понимаешь! Элизабет — она… Она одна такая. Единственная. Я люблю ее, слышишь? Люблю! И ни за что не смирюсь с тем, что потерял. Хоть на край света за ней пойду, из-под земли достану!

Лучано трепыхался в моей хватке, бормотал испуганно:

— Тише, тише, Марко! Господь с тобой, разве ж я против? Ежели приспичило — догоняй свою зазнобу, вези домой в охапке. Кто ж тебе не даст-то? Только это… Поостыл бы сперва. А то больно уж глаза у тебя шальные. Наломаешь дров по горячке…

Я разжал пальцы, и друг с облегчением сполз по стенке. Потирая ладонью горло, он опасливо покосился на меня. А я стоял посреди комнаты — растерзанный, раздавленный, уничтоженный. Мысли путались, разбегались как тараканы. В голове билась только одна мысль — найти ее. Вернуть. Все исправить.