В Обятиях Соблазна (СИ) - Страница 47

В голове начал понемногу оформляться план. Для начала надо устроить ей сюрприз. Не пошлый, в духе записных ловеласов — а трогательный, милый. Чтобы она поняла — я дорожу ею искренне. Ценю не за красоту или породу — а за чистую, невинную душу.

Ворвавшись в лавку цветочницы, я заставил недовольно ворчавшую синьору Агнессу собрать все ромашки, какие у нее только нашлись. Не слушая причитаний, сгреб охапку цветов и сунул ей в руки пригоршню монет. Денег вышло раз в пять больше, чем требовалось — но мне сейчас было не до счетов.

Счастливо улыбаясь, я вывалился на улицу, прижимая к груди благоухающий ворох. Ромашки были свежими, только срезанными — еще хранили на лепестках капельки росы. Невесомые, трогательные — ну чем не символ невинности и чистоты? То, что нужно, чтобы вымолить прощение у оскорбленной девичьей гордости.

Поймав на площади мальчишку-посыльного, я сунул ему в руки букет и хрипло приказал:

— Отнеси в палаццо Контарини, синьорине Элизабет Эштон. Живо! Только смотри, не помни, охламон. А то уши надеру.

Парнишка испуганно закивал, прижимая к груди цветы. Шмыгнул носом, буркнул: «Си, синьор», и был таков. Я удовлетворенно проводил его взглядом. Ничего, теперь Элизабет поймет, что я серьезен. Что мои извинения искренни, а не просто блажь.

Что ж, с первой частью плана покончено. Теперь надо подумать, чем еще порадовать мою несравненную. Может, пригласить на прогулку? Покатать на гондоле, угостить сластями? Или, чем черт не шутит, даже в театр сводить. Говорят, сегодня в «Ла Фениче» дают новую оперу. Что-то там про несчастную любовь и всякие страсти-мордасти. В самый раз будет, для примирения-то.

Тут же мысленно одернул себя: полегче, Марко! Это ж надо додуматься — тащить оскорбленную девицу в театр, на потеху всему городу. Да еще и на любовную драму! Она ж меня пошлет к чертям собачьим после вчерашнего-то конфуза. И поделом, не будь я последний идиот.

Ладно, с развлечениями повременим. Нужно что-то более тонкое, личное. Какой-нибудь особенный подарок, знак моего искреннего раскаяния и желания все исправить. Может, украшение? Или даже лучше — что-то символическое, говорящее о глубине моих чувств.

Щелкнув пальцами, я круто свернул в сторону ювелирного квартала. Здесь, среди тесных улочек и старинных мастерских, работали лучшие умельцы Венеции. Уж они-то наверняка помогут подобрать что-нибудь достойное!

Ворвавшись в лавку знаменитого мастера Ансельмо, я в двух словах обрисовал ему суть дела. Нужно, мол, изящное колье для юной синьорины. Что-нибудь этакое, с намеком — мол, прошу прощения, каюсь, надеюсь на расположение.

Ювелир понимающе хмыкнул в усы и, кряхтя, полез в сейф. Долго там шебуршал, позвякивал ключами. Наконец извлек на свет плоскую бархатную коробочку.

— Вот, синьор, извольте взглянуть. Уникальная вещица, тонкая работа. Серебряный медальон в форме сердца, украшенный мелким жемчугом и аквамаринами. Внутри можно поместить миниатюрный портрет, локон волос — или какое другое любовное послание. Дарите с намеком на примирение — и синьорина непременно оттает, помяните мое слово!

Открыв коробочку, я придирчиво осмотрел медальон. Что ж, хорош, чертяка! Камни так и сверкают, серебро нежно мерцает. И главное — достаточно лаконично, без вычурности. То, что надо, чтобы тронуть сердце моей гордячки.

Без лишних слов отсчитав требуемую сумму, я спрятал покупку во внутренний карман сюртука. Медальон лег на сердце приятной тяжестью — будто обещанием скорых перемен.

Так, с подарком решено. Теперь нужно придумать, как его вручить. Не в лоб же совать, в самом деле! Элизабет такая царственная особа, в ней чувствуется порода. Значит, и ухаживать следует возвышенно, куртуазно. Стихами там всякими, серенадами. Ну, или, на худой конец, изысканным ужином при свечах.

Точно, ужин! Закачу-ка я пир на весь мир, закажу кучу вкусностей. Устрою романтическую обстановку, обольщу лаской и заботой. Глядишь, на сытый желудок Элизабет и смилостивится. Хоть чуточку оттает, позволит загладить вину.

Воодушевленный идеей, я поспешил в «Чикколи» — самый модный ресторан Венеции. Переговорил с хозяином, заказал деликатесов, вин, цветочных композиций. И даже умудрился выторговать лучшего повара — чтоб, значит, колдовал над ужином прямо у меня в палаццо.

Синьор Чезаре сначала упрямился, кряхтел, но звон увесистого кошеля быстро развеял его сомнения. В конце концов сговорились, ударили по рукам. Повар прибудет к назначенному часу, притащит провизию и прислугу. Сам накроет стол, расставит приборы. Мне же останется лишь спуститься к ужину с видом истинного джентльмена. Ну и, конечно, очаровать Элизабет своим раскаянием.

Окрыленный успехом, я помчался обратно в палаццо. Путь неблизкий, а до вечера еще надо успеть переодеться, побриться, надушиться. Ну и заготовить убедительную речь, куда ж без этого. Слова должны литься из самого сердца — искренне, проникновенно. Чтобы у Элизабет и мысли не возникло, будто я притворяюсь.

Ворвавшись в свои покои, я стремительно сбросил камзол и рубашку. Плеснул в лицо ледяной водой из кувшина, растер щеки докрасна. Так, теперь побриться — и можно облачаться в лучший наряд. Благо, недавно разорился на парчовый сюртук с серебряным шитьем. Уж в нем-то я точно произведу впечатление этакого галантного кавалера.

Тщательно оскоблив подбородок и надушившись бергамотом, я придирчиво осмотрел себя в зеркале. Что ж, недурен, чертяка! Бледность вроде сошла, щеки порозовели. Глаза опять же блестят — впервые за долгое время. Сразу видно мужчину, твердо решившего добиться своего. Взять измором, обаянием и напором.

Подмигнув своему отражению, я напялил сюртук и кое-как причесался. Рано, конечно, прихорашиваться — ужин-то часа через два, не раньше. Но уж больно нетерпелось поскорее узреть Элизабет. Упасть на колени, сжать ее хрупкие ладони. Заглянуть в ясные очи, излить душу без утайки. Как она отреагирует на мою покаянную тираду? Смягчится, поверит? Или язвительно хмыкнет, отвергнет с порога?

Тряхнув головой, я отогнал тревожные мысли. Ничего, прорвемся! Будем обхаживать и домогаться, пока не сдастся. В конце концов, не вечно же ей дуться? Рано или поздно сердце оттает, душа дрогнет. Вот тогда-то я и вручу ей медальон — как символ вечной любви и верности.

Окрыленный мечтами, я принялся мерить шагами комнату. Перебирал в уме заготовленные фразы, подбирал нужные интонации. Ромео хренов, тоже мне! Кто бы мог подумать, что грубый циник Марко Альвизе будет так сходить с ума по строптивой англичаночке? Вон до чего дошел — воркует и распинается, как провинциальный поэт.

Взгляд то и дело обращался к окну. За стеклом сгущались ранние сумерки, зажигались первые огни. Снизу доносились приглушенные голоса прислуги и звон посуды. Видимо, ужин был уже на подходе. От предвкушения у меня скрутило живот, в горле пересохло.

Я то и дело поглядывал на часы. Волнение нарастало с каждой минутой. Наконец, не выдержав, я дернул шнурок колокольчика, вызывая слугу.

— Доложите синьорине Элизабет, что ужин подан, — бросил я появившемуся на пороге лакею. Тот почтительно поклонился и исчез за дверью.

Я как раз завязывал шейный платок, когда в комнату ворвался запыхавшийся Лучано. Щеки его раскраснелись, на лбу выступила испарина. Но глаза озорно поблескивали, а губы то и дело расползались в ухмылке.

— Марко, дружище! Ну и новости! — воскликнул он с порога, потрясая какими-то бумагами. — Ты не поверишь, что учудила эта твоя англичаночка!

У меня екнуло сердце. В груди разлилось странное, щекочущее предчувствие. Я вскочил навстречу другу, до боли стиснул его плечи.

— Что? Что она учудила? Говори же скорее, не томи!

Лучано расплылся в ехидной ухмылке и картинно взмахнул бумагами у меня перед носом.

— Ха! Представляешь, заявилась давеча ко мне в контору и подписала отказ от наследства! В твою, между прочим, пользу. Все состояние синьоры Беатриче, все до последнего сольдо — теперь твое. Ну не чудеса ли?

У меня потемнело в глазах. Как? Элизабет отказалась от наследства? Отписала все мне? Но… Но почему?