В наших переулках - Страница 86

Той весной мой молчаливый зов услышал не один Павлик. Я стала замечать, что Алеша Стеклов как-то особенно грустно смотрит на меня. Но такой привычный, надежный, благоразумный, он уже совсем не годился на роль лейтенанта Глана. Достаточно того, что это именно он приносил мне теперь один за другим томики Гамсуна, выпрашивая их из тщательно оберегаемого собрания любимых книг своей матери.

И еще к нам зачастил вдруг Роберт Медин. Он и всегда бывал у нас, но учился он на класс отставая от меня и был в моих глазах моложе меня, и уже потому я не обращала на него никакого внимания. И вдруг он как-то неожиданно вырос, стал совсем взрослым. «Сколько же тебе лет?» — спросила однажды мама. «Только что исполнилось восемнадцать, — ответил он гордо. — Я, наверное, брошу школу, стыдно у отца на шее сидеть. От сам так говорит». Тут-то все и вспомнили, что Роберт пропустил два класса, когда снимался в кино. Школу Роберт действительно в сороковом году бросил, поступил работать и однажды в мае явился к нам в новеньком светлом костюме, купленном на первый заработок. В настоящем мужском костюме! Ни у кого из мальчиков костюма еще не было. И когда Роберт предложил мне «прошвырнуться» с ним по Арбату, мне показалось это заманчивым и даже лестным. С таким костюмом! «Мы всего на полчасика!» — сказала я маме, захлопывая дверь из передней на лестницу и оставляя в передней рядом с мамой отчаянные глаза Павлика. «Она меня не любит, нет, она меня не любит…» — горестно приговаривал он, а мама не преминула мне об этом сообщить да и свой совет ему не утаила: «А ты на нее меньше обращай внимания. Попробуй». А на следующий вечер перед уходом от нас в той же передней уже Роберт сунул мне в руку записку, в которой прощался со мной навсегда и намекал на возможность самоубийства. Почему навсегда? Почему самоубийство? Я в слезах протянула маме эту записку. Мама, не отрываясь от штопки, искоса взглянула на нее и вынесла приговор: «Не плачь. Завтра не придет. Придет послезавтра». И как же я удивилась, когда Роберт пришел именно послезавтра и, как ни в чем не бывало, уселся на тахту играть вместе со всеми в чепуху.

В волейбол Павлик играл неважно, то ли плохо видя сквозь очки, то ли стесняясь в чужом дворе. Играть в волейбол мне было определенно приятней в привычной компании наших дворовых хулиганов. А однажды двое из них позвали меня и Тамару на Москву-реку кататься на лодке — от Смоленской набережной до Воробьевых гор и обратно. Я оказалась в одной лодке с тем синеглазым стройным мальчиком, которого когда-то встретила на пожаре в Ильинском. Как весело мне было с ним в лодке! День был ветреный, яркий, прохладный, а мальчик складный, ловкий и так сильно греб. Жаль только говорить с ним мне было совершенно не о чем. Какой там лейтенант Глан! Он, наверное, вообще ни одной книжки не прочитал.

Наступили экзамены. Цвела черемуха. Казалось, что всюду пахнет черемухой. На мой учебник физики с громадного букета обильно сыпались белые лепестки. Я клала на раскрытый учебник голову и сладко, взволнованно вздыхала в какой-то дреме. Лейтенанта Глана не было, но всё, что ему должно было сопутствовать, было: весна, волнение, ожидание любви. И как я только сдала эту физику?

К началу лета сорокового года выяснилось, что всем нам некуда деться на жаркие летние месяцы. Старики Краевские, видимо, устали от нас и пригласили к себе на Косую Гору одну маленькую Лёлю. Алешу отправили в пионерский лагерь. Я должна была остаться в Москве. И вдруг однажды мама торжественно принесла из школы бесплатную профсоюзную путевку в какой-то дом отдыха — для меня. Никто из нас никогда не бывал ни в каких домах отдыха, очень меня смущала туманная перспектива в нем оказаться. Но мама, довольная, твердила: «По крайней мере две недели побудешь на свежем воздухе».

Смешная и странная была эта моя поездка. На путевке было указано, что поезд на Киржач-Александров (дом отдыха был недалеко от города Киржач) отходит от Орехова-Зуева в шесть часов, следовательно, решили мы сообща, выехать в Орехово надо было с вечера. Папа посадил меня в совершенно пустой вагон последнего поезда, и я отправилась в неизвестность. Удивительно теперь такое и представить: отправить ночью шестнадцатилетнюю девочку одну. А где же были все её тогдашние кавалеры? Нет, никому не пришло в голову волноваться за нее и ее сопровождать. Так ведь ничего и не случилось. Нудно тащился через темноту поезд и к рассвету прибыл в неведомое мне тогда Орехово, нудно прошло еще часа два на жесткой скамье вокзала до открытия кассы. Но тут-то и обнаружилось самое неприятное: поезд до Киржача, оказывается, отправлялся в шесть часов не утра, а вечера. О ужас! Ждать половину суток в этом грязном вонючем вокзале? Ни за что! Я решила тотчас же: ждать не буду, не нужен мне какой-то дом отдыха, возвращаюсь домой. И встала в очередь уже за московским билетом. Какой-то невзрачный молодой человек с авоськой, набитой папиросными пачками, спросил меня, не еду ли я в Киржач в дом отдыха. Я ответила, что собиралась, но теперь вот решила из-за долгого ожидания поезда вернуться в Москву. Он удивился и возмутился: как можно бросить путевку и наплевать на отпуск? Не лучше ли подумать, как провести эти двенадцать часов? И тут меня осенило: а не пойти ли нам пешком? Говорят, до Киржача всего тридцать километров. Лично я десять хожу легко, а где десять, там и тридцать, за двенадцать часов мы как раз дойдем до места, а в это время наш поезд только отправится от Орехова. Прямая выгода. И этот восемнадцатилетний дуралей не без колебаний, но согласился со мной. Подхватив наши чемоданчики, да еще авоську с папиросами, мы бодро двинулись мимо морозовских кирпичных казарм по прямым и скучным улицам Орехова. Редкие прохожие с недоумением указывали нам направление на Киржач (имея в виду, конечно, одноименное село, но никак не город, до которого было пятьдесят километров поездом). Первое сомнение в смысле нашей затеи закралось ко мне уже в Зуеве — той части города, что находится за рекой и представляла тогда собой просто деревню, но с бесконечными, немощеными песчаными улицами. Идти по песку стало труднее, и тяжесть чемоданчика уже давала о себе знать. Но стоило нам выйти за город, и я снова взбодрилась. Мир был прекрасен. Что может быть лучше раннего июньского утра? В полях пели жаворонки. Прохладный душистый ветер остужал разгоряченное ходьбой лицо. Небо было высоко и прозрачно. Все будет хорошо, уговаривала я себя, хотя ручка чемодана уже ощутимо жгла ладонь. Скоро после выхода из города дорога уперлась в железнодорожный мост через Клязьму, недоступный пешеходам. Что делать? Искать обходной путь, идя вдоль реки, решаю я. И мой молчаливый спутник подчиняется. Идем и идем зеленым берегом Клязьмы — нет моста, нет селений, нет людей. Что делать? Надо попробовать перейти реку вброд, она кажется мелкой. И мой спутник, поставив чемодан на бережок, засучив брюки, лезет в воду, держа в одной руке драгоценную авоську с папиросами. Шаг, другой, третий по мелководью, и вдруг его нога соскальзывает в яму, вода — выше колена, брюки мокрые, авоська плывет. Я безудержно хохочу. Чертыхаясь, молодой человек вылезает на берег и в первый раз решительно заявляет, что вброд больше не полезет. Не буду подробно рассказывать, как искали мы хоть какой-нибудь дороги, как найдя ее и примерно определившись, в какой стороне где что может располагаться, на опушке леса у молодой елочки устроили привал и военный совет и как закусили припасами моего спутника (имени его я так и не узнала), ибо у меня-то с собой ничего не было. После еды, глядя на свои громадные никелированные наручные часы, молодой человек объявил мне тоном приказа, что надо возвращаться в Орехово и что если мы поторопимся, то еще успеем к шестичасовому поезду на Киржач. И мы успели. Задыхаясь, с горящими от мозолей руками, обгоревшие, ввалились мы в вагон. И к вечеру, но еще засветло были в доме отдыха. Мы прожили там две недели, ни разу не заговорив друг с другом, словно соучастники тайного преступления и уж во всяком случае большой глупости.