В наших переулках - Страница 81
Я все чаще старалась прийти на Кропоткинскую несколько раньше возвращения отца с работы. Наговоримся с Анной Ивановной всласть, а тут и знакомый стук в их высокую, двустворчатую, совсем не комнатную дверь, а вот и он сам, все в том же стареньком пальто с вытертым каракулевым воротником и в такой же шапке пирожком, и какая счастливая улыбка при виде меня, и какое знакомое с детства ощущение от грубой шерстистости влажного сукна на крепко обнимающих меня руках. Близость с отцом у меня всегда была какой-то физически-плотской. Я и до сих пор тоскую по пожатию его сухой руки, по прикосновению моей к его поредевшим, а когда-то пышным волосам.
И как я виновата перед ним за свое отстранение от Анны Ивановны сразу после его смерти, за одиночество ее последних лет, ее, пережившей на год единственную дочь! Как такое получилось? Ощущение не оправданной ничем вины так остро, что я пока не в силах ничего объяснить. Одно скажу: если в злых порывах всегда надо бы себя сдерживать, то в добрых — слушаться только сердца, не принимая во внимание никаких опровержений логики и рассудка. К этому выводу привела меня вся жизнь. Если бы я еще всегда умела исполнять зовы сердца!
Семейство Ашмариных появилось у нас в квартире в тридцать восьмом году после того, как с падением Ежова энкавэдэшник Папивин был срочно убран из Москвы на Сахалин, чтобы там отсидеться в очередное смутное время и благополучно вернуться в столицу к самой войне уже генералом. Все эти сведения — по слухам, для нас связь с бывшими опасными соседями оборвалась вместе с письмом ко мне с Сахалина Тамары Папивиной, скучавшей в провинции по своей элитной 25-й школе, где так возвышала детей «ответственных работников» близость к детям Сталина и Молотова. Нина Ашмарина училась в той же, как теперь говорят, «престижной» школе. От нее я стала постоянно слышать рассказы о скромном благонравии Светланы Сталиной и о буйном озорстве ее брата Василия.
Ашмарины заняли в нашей квартире большую комнату Папивиных, меньшую занял шофер с женой и ребенком. Две комнаты Ашмариным не дали, значит, они стояли ниже по рангу в партийной иерархии, чем отбывший энкавэдэшник. Так решила квартира. Александра Александровна, мать Нины, была вдовой видного большевика, как тогда еще говорили, и редактором журнала «Работница». Приехали Ашмарины к нам то ли с Тверской, то ли из Охотного ряда, бурно реконструируемых в это время. Вселились они в квартиру втроем: мать, дочь и их домашняя работница Лизавета. Так ее и звали все в квартире, где она заняла заметное место, активно отстаивая интересы хозяев в коммунальных страстях.
Мое сближение с Ниной, предрешенное нашим возрастом и территориальной близостью, началось обычным детским способом: я проникла в их большую, сумеречную, сверкающую темным паркетом комнату (бывшая гостиная Истоминых), уже не боясь отбывшей энкавэдэшной овчарки, с просьбой дать мне что-нибудь почитать. С такой же просьбой я стала иногда заходить по дороге из школы к Алеше Стеклову, чтобы получить из рук его матери томик Майн Рида или Диккенса. У Ашмариных книг было много, и книги у них были другие, чем у Стекловых, это были остатки библиотеки старого марксиста: на видном месте, в шведских застекленных полках, стояли красные томики Ленина, ниже располагалось собрание сочинений Плеханова. Но, конечно, не эти книги меня привлекали.
Благодаря библиотеке Ашмариных, я очень скоро прочитала всего Шекспира. Было такое старое издание в мягких обложках, где Шекспир на русском языке был представлен в прозаических переводах. Вот его я и прочитала тогда и, если говорить по правде, предпочитала хроники и комедии великим трагедиям. Впрочем, две драмы Шекспира я знала и раньше. Еще в тридцать шестом году мы с Тамарой впервые самостоятельно купили самые дешевые билеты на «Ромео и Джульетту» и два часа просидели на Никитском бульваре в нетерпеливом ожидании начала спектакля в театре Революции. А потом, когда давно уже опустили занавес и зал опустел, моя потрясенная подруга долго лежала на жесткой скамье самого верхнего яруса и безутешно рыдала. Я утешала ее, вытирая ее мокрые круглые щеки скомканным платочком, уговаривала, несмотря на гибель Джульетты, все-таки вернуться домой. И еще мы, постоянные посетители Вахтанговского театра, нашего, арбатского, театра, конечно, неоднократно видели «Много шума из ничего», восхищаясь Рубеном Симоновым и Мансуровой, а также синим «итальянским» небом на сцене. Вообще же мы с Тамарой старались попасть в театр при малейшей возможности и смотрели все подряд, без разбора, особенно, если предоставлялась возможность сделать это бесплатно.
Глотая же ашмаринского Шекспира, я заодно приглядывалась к быту и взаимоотношениям новых наших соседей. Многое меня в них удивляло. Маленькая, худенькая, с черными бархатными глазами и пышной косой черных вьющихся волос, Нина была только на год старше меня, но Лизавета находилась в полном ее подчинении, тем более полном, чем меньше старшая Ашмарина находилась дома. У нас тоже бывали домашние работницы, но нам, детям, в голову не приходило чего-нибудь от них требовать и что-либо им приказывать, они были «взрослые», и мы должны были их слушаться. Не то у Ашмариных. Лизавета ухаживала за своей питомицей, как за маленьким ребенком, и слушалась ее, как госпожу. Я завидовала первому и неприятно поражалась второму. За мной давно никто не ухаживал! Как, вероятно, приятно почувствовать себя ребенком, которого уговаривают съесть еще кусочек или попробовать самого вкусного. Но я вздрагивала, когда Нина, лежа в постели за теми самыми книжными шкафами, где стояли Ленин и Плеханов, капризно приказывала Лизавете подать ей одеться или принести стакан воды. И еще обругает ее за неловкость! А Лизавета, как ни в чем не бывало, сделает то, что ей прикажет Нина, и садится за швейную машинку и строчит очередное платье для той же Нины. Как мне хотелось такое же, отделанное по швам тоненьким кружевом! Никогда такого так и не было. Я объясняла повелительную капризность Нины не знакомыми мне преимуществами единственного ребенка в семье. Но мама наша, когда ей случалось видеть обращение Нины с Лизаветой, недобро усмехалась: «Вот такова демократия коммунистов! Дворян — к стенке, а самое худшее у них присвоить себе. Это моя бабушка Елена Ивановна подобным образом обращалась с прислугой. Так она родилась при крепостном праве и никогда не проповедовала равенства и братства. Такое у них равенство во всем!»
Чувствовала ли Нина предубеждение против их семьи со стороны нашей матери тогда? Вероятно, чувствовала. Она никогда не бывала у нас дольше нескольких минут (спросить время, попросить спички или карандаш — без этого соседям не обойтись), никогда не участвовала в детских сборищах, а тем более в пламенных дискуссиях.
Со мной же Нина была необычайно мягка и ласкова. Она держалась со мной, как с младшей, покровительственно, но не обидно, а, напротив, отрадно. Мне, остро чувствовавшей уход отца и отчужденность от матери, не хватало именно такой взрослой снисходительной ласки. Молчаливая и замкнутая, я при Нине и у Нины отходила душой. Не помню, насколько я бывала с ней откровенна, но часто, придя только-только из школы, еще с холодными от мороза щеками, я проникала в комнату Ашмариных, чтобы рассказать новой подруге школьные новости. Нина же рассказывала мне о своих школьных впечатлениях, о мальчике, который ей нравился (и она не стыдилась в этом признаться! это восхищало меня незнакомой мне смелостью), о комсомольских собраниях, где и она выступала. Я завидовала и ее открытой причастности к «общей жизни». Может быть, и под влиянием Нины я взяла тогда в комитете анкету для вступления в комсомол? Точно не помню, но как-то мое зреющее решение было связано с Ниной.
В ту зиму тридцать восьмого — тридцать девятого года новое увлечение вошло в нашу детскую жизнь. Возникло это поветрие среди девочек в школе, но вот уже и дома мы все, включая Алешу, стали вести дневники. Наверное, было бы забавно наблюдать со стороны, как четыре-пять подростков сидят за одним столом и что-то строчат в «общие» толстые тетради, заслоняя свои записи друг от друга локтями. Но наблюдать, кроме маленькой Лёли, было некому. Маме было не до нас. Так, во всяком случае, мы считали. Вместе с новым увлечением был нами принят и новый домашний закон. В общем письменном столе, приобретенном для нас недавно «по случаю» отцом, каждому принадлежал отдельный ящик. И вот было решено, что никто не имеет права заглядывать в чужой. Мы соблюдали наше постановление, но однажды, ища карандаш, я заглянула в Алешин ящик и случайно наткнулась на его дневниковые записи, обнаружив к своему удивлению, что мой брат вырос и вовсе не равнодушен к внешности и талантам моих подруг. Во всяком случае красота белокурой Лили Брянской производила и на него в его двенадцать лет сильное впечатление.