В наших переулках - Страница 79

Между нашим домом и больницей разместилась волейбольная площадка с постоянно прикрепленной к столбам сеткой — место непринужденных знакомств и непрерывного общения молодежи в разных комбинациях. Как это было прекрасно! Как весело, интересно, волнующе! Или это только мне после долгого затворничества казалось, что всех здесь объединяет всеобщая доброжелательность и веселое равенство? Конечно, очень скоро определились особые притяжения среди разновозрастной компании. Я, кажется, сразу же влюбилась в Толю Загороднего. Влюбилась совсем по-детски, то есть без мучений. Мне доставляло наслаждение даже издали видеть его черноволосую голову, плотную и одновременно складную фигуру, а каждая его подача мяча в мою сторону отзывалась внутри блаженством. Но когда Толи не было рядом, никаких страданий и волнений я не испытывала. Мне было хорошо и весело и без него, а рядом с ним — радость. Ирина насмешливо благоволила к брату Толи, а Игорь Стечкин по общему мнению был не совсем равнодушен ко мне, чего я, по правде говоря, не замечала. Но все эти маленькие пристрастия нисколько не нарушали атмосферы взаимной приветливости. Конечно, мне становилось на мгновение грустно, когда по вечерам Толя, надев тут же на площадке на черные трусы белые брюки, направлялся к трамвайной остановке, чтобы ехать в Тулу к двадцатитрехлетней Нине, изредка появлявшейся и на нашей площадке. Но грусть моя была покорная и светлая: ведь Толя уже студент, перешел на второй курс энергетического института, а я — только в седьмой класс. И несмотря на такую разницу, вчера он зашел за мной, чтобы пригласить меня, меня одну, перекинуться с ним мячом. Жаль, что как раз в этот момент я стирала белье, наклонившись над большим корытом, и волосы от пара совсем растрепались, вряд ли я могла тогда хоть чуть-чуть ему понравиться. Хотя была я в том самом розовом платье, в котором увидела себя в зеркале в Ильинском, а оно мне явно идет. Может, я все-таки капельку ему нравлюсь и потому-то он и зашел именно за мной?

И уж полней счастья и вообразить себе нельзя, как то, когда мы с Ириной ночевали у Загородних. Где мы все спали на Косой Горе? Не помню. В комнате Краевских было не более трех кроватей, аскетических железных кроватей, которые стояли тогда во всех больницах, общежитиях и пионерских лагерях. Две из них занимали хозяева дома. Где располагались остальные? Не помню; разве это имело значение, если тебя допустили в такое избранное общество, где почти все старше тебя и все прекраснее? Но вот однажды, в силу каких-то новых обстоятельств (может быть, кто-то приехал из Москвы? — такое случалось), стало ясно: девочкам негде спать. И тогда Толина мама пригласила ночевать кого-нибудь из нас на сеновале. Почему у врача был сеновал? Кажется, держали козу. Но всё это неважно, неинтересно. Важно только то, что мы с Ириной будем спать у Загородних. И днем на волейбольной площадке Толин брат шепнул Ирине, что этой ночью хозяйка дома как раз дежурит в больнице, значит, можно вообще не спать. В самом деле, зачем спать? Вечером, с подушкой и простынями в охапке, мы перебираемся к соседям. Жара не прекращается. И хотя мы только что выкупались в Воронке, духота томит. Окна распахнуты настежь, пахнет душистым табаком, вокруг абажура над большим столом порхают ночные бабочки, а мы играем в лото. Будем играть всю ночь, решаем единодушно. И хотя у меня слипаются глаза после волейбола и купания, я блаженно таращу их: разве можно спать, когда такое счастье? Я с взрослыми могу всю ночь играть в лото. Но вот Толин брат взглядывает на часы (единственные ручные часы на всех) и ахает: три часа! Толя вскакивает: «Ребята, спать! В шесть у мамы кончается дежурство». Мы с Ириной начинаем собирать наши спальные принадлежности, чтобы идти в сарай, но мальчики протестуют: на сеновале будут, конечно, спать они, мужчины, а женщины должны спать в доме, на их кроватях. Мне тоже хочется на сеновал, но отказаться от звания женщины? В первый раз быть названной женщиной и не признать за собой права на привилегии? И отказаться поспать на Толиной кровати? Он сам распорядился, обращаясь к нам с Ириной: «Ты будешь спать здесь, а ты — здесь». Мальчики ушли, свет погашен. Какое блаженство растянуться на Толиной кровати, да еще с панцирной сеткой! Долгие годы я буду вспоминать упругую панцирную сетку как верх комфорта. А тогда? Я хотела продлить блаженство, но едва успела прошептать про себя «как хорошо», глаза закрылись сами собой. И только я провалилась в сладкий сон, как послышалось тихое, но явственное: «Девочки!» С ужасом уставилась я на силуэт в светлеющем окне, а оттуда снова: «Девочки, дайте хоть одну подушку!» А мы спим голые. «Отвернитесь!» — командует Ирина, заворачивается в простыню и с ловкостью профессиональной волейболистки мечет одну за другой обе подушки в окно. Звук падения, что-то обрывается, шелестит, смех по обе стороны окна. Какое приключение! Какое счастье! Подумать только, я могла проспать это дивное, удивительное событие!

Как, где, на чем мы спали потом? Не помню. Где мы умывались? (Ванной комнаты не было.) Не помню. А вот что ели, хорошо помню. Не обращая никакого внимания ни на обстановку временного жилья, ни на одежду, Мария Николаевна Краевская везде соблюдала культ «здоровой и вкусной пищи». Сама ела мало-мало, еле поклевывала, но детей считала нужным кормить по всем правилам искусства. И хотя в Туле и в 1938 году продолжались сложности с покупкой еды, кулинарная марка дома Краевских соблюдалась. Тем более, что в этом доме в то лето соединились две признанные кулинарки — Мария Николаевна и Елена Николаевна. Они щеголяли друг перед другом памятью о диковинных с нашей точки зрения рецептах их помещичьей юности. Если ели селедку, то только под горчичным соусом, если салат с майонезом, то майонез стирали со всей тщательностью приготовления к торжественному пиру, если был бульон, то без крошечных пирожков его и не думали проглотить. И всё это на старой клеенке, сидя на простых табуретах. И часто поглощение сопровождалось ироническими историями об обедах у лунинской Елены Ивановны, их матери и нашей прабабушки, где ели точно такие же пирожки, но подавал их лакей в белых перчатках. Никогда никаких сожалений о перчатках, лакеях и экипажах не было. Старые рецепты блюли, а сожалений не было, воспоминания обычно сопровождались смехом. Ведь это Мария Николаевна, московская учительница, посылала в Лунино скопленные из своего жалования суммы для очередной уплаты заложенного имения. Она-то хорошо знала, чего стоили эти последние перед революцией лакеи ее матери.

Но каково было нашей маме тратить последние летние дни на соусы и пирожки! Ей, которая считала достаточным в деревне ставить на стол перед нами крынку молока и батон хлеба, а в городе тот же батон с чайником кипятка, на Косой Горе приходилось брать на себя львиную долю черной кухарочной работы, чтобы как-то отплатить тетке за гостеприимство. Жара стояла выше тридцати градусов, а плита в крошечной кухоньке топилась часами. И согнувшаяся мамина фигура — часами около нее. Ни тебе политических дискуссий, ни долгих чаепитий с воспоминаниями о Федотовой и Коонен. Здесь мама совсем сникла. И это при том, что я никогда не слышала никаких упреков в отношении мамы. Может быть, уколы и были, но не в нашем присутствии. Тетки ее любили и как могли помогали ей. Не было на Косой Горе и никаких обсуждений политических проблем. Вероятно, ссыльные Краевские были очень осторожны. Пламенная комсомолка Ирина время от времени ожесточенно ссорилась со своей матерью, но обменивались они сердитыми репликами только по-французски, к нашему, детей, сожалению, ничего не понимавших в их спорах. Взрослые понимали, но нас в отношения матери и дочери не посвящали. Может быть, я и была так счастлива на Косой Горе, что отдыхала от драм, сомнений и размышлений? Они ждали меня дома, в Москве. А здесь, несмотря на поникшую маму, для меня все было просто, ясно и весело.

Впрочем, и мама не всегда же находилась в кухне. По вечерам все «женщины» нашего дома отправлялись купаться на Воронку. Потому только женщины, что никаких купальных костюмов ни у кого не было, купались в чем мать родила, выбрав на зеленом берегу уединенный бочажок. Словно пляски русалок видятся мне в густых сумерках голые тела мамы, ее теток, Ирины, маленькой Лёли, уже тогда отважно плававшей лучше нас всех. Как все еще молоды! Вода в Воронке удивительно теплая. Хотя купаемся мы выше по течению, чем сбрасывает в реку свои горячие шлаковые воды Косогорский завод, общая температура реки на целый километр здесь выше, чем в других местах. А это для нас существенно: ведь других способов омовения у нас нет и мы приходим на реку с мылом.