В начале было воспитание - Страница 55

То же самое относится и к знаниям в области психоанализа. До тех пор, пока ребенка будут рассматривать как козла отпущения, на котором всегда можно выместить свою злость, принципы «черной педагогики» будут по-прежнему применяться на практике. Мы будем и дальше поражаться росту числа психозов, неврозов и случаев наркомании среди молодежи, возмущаться, узнав о разного рода сексуальных извращениях и вспышках насилия, и в то же время молча мириться с тем, что вооруженные конфликты, во время которых гибнет множество людей, стали неотъемлемой частью жизни на нашей планете.

Но если опыт, накопленный психоаналитиками, станет достоянием общественности — а это непременно когда-нибудь произойдет благодаря тем представителям подрастающего поколения, которые воспитывались в гораздо более свободной атмосфере — то тогда и бесправие ребенка, и родительское насилие над ним уже не смогут быть оправданы интересами всего человечества. Никто уже не будет воспринимать как нечто само собой разумеющееся ситуацию, когда от ребенка требуют полного контроля над своими эмоциями и когда родители, со своей стороны, устраивают ему истерики и изливают на него свой гнев.

Родители также изменят свое поведение, когда узнают, что то, что они до сих пор искренне считали «необходимыми воспитательными мерами», есть не что иное, как цепь унижений, оскорблений и открытого насилия. Более того, по мере понимания обществом взаимосвязи между преступлениями и горьким опытом первых лет даже специалисты начнут сознавать, что в любом преступлении можно увидеть скрытую в подсознании историю детства, детали которой можно понять, проанализировав само преступление. Чем внимательнее мы будем изучать эту взаимосвязь, тем скорее рухнут стены, скрывающие от нас истинное положение в тех семьях, где безнаказанно воспитывают будущих преступников. Неукротимое желание отомстить обусловлено тем обстоятельством, что взрослый может со спокойной душой вести себя агрессивно в отношении ребенка, в то время как гораздо более сильные эмоции ребенка всячески подавляются с помощью насилия.

Если только представить себе, какой заряд агрессии может таиться в «нормальных» людях, живущих в полном соответствии с требованиями общества, какие «дамбы» они вынуждены строить, чтобы сдерживать бушующие реки эмоций, и как подобная борьба против собственного Я подрывает их здоровье, то приходишь к выводу, что если такой человек не стал сексуальным преступником, то это счастье, но не нечто само собой разумеющееся. Впрочем, такие люди не обязательно превращаются со временем в сексуальных маньяков, но часто становятся жертвами психозов, наркотической зависимости или же полностью приспосабливаются к окружающему миру. Последнее таит в себе следующую опасность: такой человек может внушить (сознательно или бессознательно) и своему ребенку, что необходимо возводить «дамбы», чтобы удержать за ними мир чувств. (Вспомните историю молодого человека, изучавшего педагогику.)

Но что касается преступлений на сексуальной почве, то в данном случае играют роль несколько факторов, и эти факторы гораздо более важны, чем принято считать. Часто на сеансах психоанализа пациенты рассказывают о своих фантазиях, но в то же время они боятся, что эти фантазии станут реальностью. Но, к счастью, в этом случае реальностью они не становятся, потому что осознанное переживание эмоциональных порывов на сеансе психотерапии позволяет вывести их в сознание, чем, как правило, дело и ограничивается.

Пауль Моор пытался по-человечески понять Юргена Барча и не только вел с ним переписку, но и говорил со многими его знакомыми. Вот что он пишет о первом году жизни будущего серийного убийцы:

«Уже в день своего появления на свет в январе 1946 года Юрген Барч оказался в крайне неблагоприятной атмосфере. Его сразу же разлучили с больной туберкулезом матерью. Как известно, через несколько недель она умерла. Женщины, которая могла бы заменить ему мать, не нашлось. В родильном отделении до сих пор служит медсестра Анни, которая хорошо помнит Юргена. Она рассказала мне: „Как правило, в больнице детей держали больше двух месяцев. Но Юрген провел у нас целых одиннадцать месяцев“.

Современная психология пришла к выводу, что первый год — самый важный в жизни человека. Физический контакт с матерью и ощущение исходящего от нее тепла крайне важны для дальнейшего развития ребенка.

Но уже в больничных яслях младенец оказался полностью зависим от своих будущих приемных родителей. Они, используя свое социальное положение и свои материальные возможности, присвоили себе право распоряжаться судьбой ребенка. Медсестра Анни вспоминает: „Госпожа Барч заплатила сверх положенного, чтобы мальчик остался у нас. Она и ее муж хотели усыновить его, но чиновники все никак не могли принять окончательного решения. Их очень смущало его происхождение, ведь его мать, как и он сам, родилась от внебрачной связи. Она тоже какое-то время провела в приюте. К тому же никто толком не знал, кто его отец. Обычно мы по истечении определенного срока отправляем детей, которых оставили родители, в другое отделение, но госпожа Барч даже слышать об этом не хотела. Ведь в другом отделении мог оказаться кто угодно, в том числе дети, родители которых вели совсем уж асоциальный образ жизни. Я до сих пор помню, как у мальчика сияли глаза. Он очень рано начал улыбаться и поднимать головку, был очень любознателен. Однажды он обнаружил, что медсестра приходит по звонку и начал то и дело нажимать на кнопку. Это ему доставляло огромное удовольствие! И аппетит у него всегда был хороший, и в еде не привередничал. Совершенно нормальный, здоровый, вполне контактный ребенок“.

С другой стороны, мальчик начал слишком рано развиваться, что уже само по себе патология. Я был весьма удивлен, узнав, что ребенок уже к одиннадцати месяцам научился пользоваться горшком. Правда медсестра Анни сочла мое удивление неуместным. „Не забывайте, пожалуйста, что после войны прошел всего год. Мы тогда ни сна, ни отдыха не знали“. На мой вопрос, как же она и ее коллеги смогли приучить его так рано пользоваться горшком, медсестра Анни ответила с легким раздражением: „Мы уже в возрасте шести или семи месяцев просто сажали его на горшок. Некоторые из наших детей уже в одиннадцать месяцев ходить начинали и у них штанишки тоже всегда были чистые и сухие. Вот так“. Остается лишь констатировать, что в условиях, существовавших тогда в Германии, медсестра никак не могла использовать гуманные методы воспитания, даже если она, как Анни, желала ребенку добра.[...]

Проведя почти год жизни в неблагоприятной обстановке, ребенок, которого теперь звали Юргеном, начал жить со своими приемными родителями. Все близкие знакомые госпожи Барч в один голос утверждали, что она была буквально помешана на чистоте. Вскоре после переезда мальчик быстро забыл слишком рано привитые правила гигиены, чем очень разозлил госпожу Барч. Люди, знавшие их семью, уже тогда обращали внимание на покрытые кровоподтеками руки и лицо Юргена. Госпожа Барч так и не смогла убедительно объяснить их происхождение. Однажды ее муж откровенно признался другу, что подумывает о разводе: „Она так избивает ребенка, я больше не вынесу“. В другой раз господин Барч объяснил свой поспешный уход из гостей следующим образом: „Мне срочно нужно домой, иначе она забьет его до смерти“» (Moor, 1972, S.80).

Сам Юрген, естественно, не может ничего рассказать о том времени, но, по всей видимости, именно побои послужили причиной того, что он часто испытывал чувство страха. «Еще в детстве мне внушали страх крики и ругань отца. И что меня уже тогда потрясло: я почти никогда не видел его улыбающимся».

Но откуда этот страх? Я боялся не столько исповеди, сколько Других детей. «Вы не знаете, что в первом классе я был мальчиком для битья и что там со мной делали. Почему не защищался? А попробуй защищаться, если ты самый маленький в классе. От страха я не мог в школе ни петь, ни заниматься физкультурой! Я не мог утвердиться, потому что не входил ни в одну компанию. Одноклассники думали, что я их чураюсь. Им было без разницы, не хочу я или не могу. Я не мог. Пару дней, и то неполных, я жил у моего учителя Хюннемайера, пару дней в Вердене у бабушки, где спать приходилось на полу, а остальные дни в Катернберге в лавке. В результате я нигде не чувствовал себя дома, не имел ни товарищей, ни друзей, т.к. не мог толком ни с кем познакомиться. Вот основные причины, но есть еще одна важная вещь: до того, как пойти в школу, я жил, как в тюрьме, в доме, окруженном трехметровой стеной, с зарешеченными окнами и искусственным светом. Выходить можно было только в сопровождении бабушки, и никаких игр с другими детьми. И так шесть лет. Ведь, не дай Бог, испачкаешься, и „вообще, они тебе не ровня“. Я старался быть послушным, но мне всегда представлялось, что для родителей я обуза. Про незаслуженные побои я даже не говорю. Зато мне иногда прощались самые дурацкие поступки. У родителей для меня вообще не было времени. Отца я боялся, т.к. он мгновенно выходил из себя и начинал кричать, а мать уже тогда была истеричкой. Но главное: не было никаких контактов со сверстниками. Мне просто запрещали общаться с ними. Почему я потом не победил в себе страх и не начал с ними играть? Было уже поздно» (S.56).