В начале было воспитание - Страница 37

Когда я читала о сложных отношениях Кристианы с полицией и дилерами, передо мной вдруг возник Берлин 1945 г., где имелось множество самых разнообразных способов приобретения продуктов незаконным путем, царил страх перед солдатами оккупационных армий и существовал гигантский, контролируемый тогдашними «дилерами» черный рынок. Может, эта ассоциация возникла только у меня — не знаю. Но многие родители нынешних наркоманов выросли в том мире и ничего другого в детстве не видели. Не исключено, что то, как живет сегодня мир наркоманов, во многом схоже с тем, как жили люди после войны. Эта мысль пришла ко мне внезапно и, в отличие от других мыслей, не подкреплена какими-либо научными аргументами. Это просто субъективная ассоциация. Поэтому я не сочла нужным далее заниматься данной проблемой. Упомянула я ее лишь потому, что в наши дни проводится множество психоаналитических исследований с целью выяснить, какое воздействие война и нацистский режим оказали на первое послевоенное поколение. Были обнаружены поразительные факты. Оказывается, чем меньше сыновья и дочери знали жизнь своих родителей, тем более они стремились подсознательно воспроизвести ее. Случайно запомнившиеся в детстве отдельные эпизоды из рассказов родителей, свидетельствующие о душевных травмах, полученных ими в годы войны, в период полового созревания подростки пытались разыграть в другом преломлении в своей собственной реальности. Так, Юдит Кестенберг рассказывает о подростках, которые скрывались в лесах в мирные и благополучные шестидесятые годы. Позднее на сеансах психоанализа выяснилось, что их родители сражались в партизанских отрядах на территории ряда стран Восточной Европы, но никогда подробно не говорили об этом со своими детьми (Psyche 28, S.249-265).

Как-то я беседовала с семнадцатилетней девушкой, которая очень гордилась тем, что в результате голодания она стала такой же худой, как и ее мать 30 лет тому назад, когда ее освободили из Освенцима. Далее выяснилось, что никаких других подробностей из биографии матери она не знала, поскольку та наотрез отказывалась говорить о своем прошлом, и в их семье на эту тему было наложено табу. Это-то как раз и есть ситуация, когда родители делают из чего-то тайну, замалчивают что-то, т.к. сами испытывают чувство стыда, вины, страха, но именно невысказанное волнует и интересует детей. В таких случаях детям остается дать волю своей фантазии и, «играя» с событиями, о которых известно так мало, создать для себя иллюзию причастности к прошлому.

Могло ли случиться так, что внутренний мир Кристианы, разрушенный ею в последствии, был в свое время создан из руин 1945 г.? Если это так, то объяснение этому следует искать в психологии родителей, которые с детства переносили всяческие лишения и сделали заботу о материальном достатке своим основным жизненным принципом. Постоянную заботу о материальном благополучии стимулировала боязнь снова оказаться на развалинах, как когда-то раньше, когда они были голодными, беспомощными детьми. Никакая роскошь, никакие деньги не могли окончательно снять этот страх, сидящий глубоко в подсознании. Родителям не хочется, чтобы их дети испытывали нечто подобное, они запрещают им бояться, но дети покидают роскошные квартиры, где их не поняли, где нет места их подлинным чувствам и страхам, и уходят к наркоманам. Некоторые из них, по примеру отцов, проворачивающих крупные коммерческие сделки, начинают сами приторговывать наркотиками. А другие, повторяя сцены из жизни родителей, с апатичным видом сидят на тротуарах, как маленькие беспомощные дети, которым не с кем поговорить о своих чувствах и страхах. Родители — «дети руин» — были навсегда изгнаны войной из роскошных квартир, И вот теперь их прошлое, как опасный призрак, вернулось. Теперь их дети, не имеющие надежды, апатично сидят в лохмотьях на тротуаре, чужие и ненавидящие всю нажитую родителями роскошь.

Совершенно очевидно, что родители не могут понять этих подростков. Человек скорее подчинит свою жизнь строгим правилам, приложит немыслимые усилия, достигнет невероятных высот, но не найдет возможности проникнуться сочувствием и пониманием к беспомощному, несчастному ребенку — ведь он сам когда-то привык чувствовать себя несчастным. Тем более что этот ребенок живет в квартире с паркетным полом и изысканной обстановкой. Если он пожалуется на непонимание, на него обрушится гнев, к нему отнесутся с презрением или ненавистью, но главное — для него уже приготовлен весь набор испытанных педагогических приемов, призванных помочь родителям заглушить в себе воспоминания о трудном военном детстве.

Иногда, правда, спровоцированные нашими детьми воспоминания о прошлом приводят к эмоциональной работе родителей над собой, что благотворно сказывается на всей семье.

Бригита, 1936 года рождения, — чуткая по характеру женщина, замужем, мать двоих детей. Глубокая депрессия вынудила ее уже во второй раз обратиться за помощью к психотерапевту. Его усилия также сперва оказались совершенно напрасными. Психоаналитику не удавалось избавить пациентку от ощущения надвигающейся катастрофы, порожденной неизгладимыми воспоминаниями о пережитых в детстве воздушных налетах до тех пор, пока ее сын, сам того не сознавая, не обнаружил источник ее болезненного состояния. Старую рану в душе Бригиты никто не видел, и поэтому она так долго не могла зарубцеваться.

В десятилетнем возрасте — примерно столько же лет было пациентке, когда ее отец вернулся с восточного фронта, — ее сын вместе с товарищами начал рисовать на стенах школы свастику и использовать в играх прочие атрибуты гитлеровской эпохи. С одной стороны, они вроде бы старались проводить свои «акции» тайно, а с другой — устраивали все так, чтобы виновников легко можно было обнаружить. Сын явно призывал людей таким образом обратить на него внимание. Мать же никак не могла заставить себя откровенно поговорить с ним. В юности она была членом студенческой антифашистской группы и чувствовала себя оскорбленной, поэтому резко осудила далеко не безобидные, но ее мнению, забавы сына. Но обосновать такое поведение матери только идеологическими причинами, лежащими в сознательной сфере, нельзя. Что-то, спрятанное в подсознании, продолжало ее мучить, но понять, что конкретно, на первом сеансе психоанализа не удалось. Только на втором сеансе она смогла пережить свои истинные чувства. Выяснилось следующее. Чем настойчивее она пыталась отвадить сына от таких «игр», тем чаще и активнее он в них участвовал. Мальчик окончательно потерял контакт с родителями и все теснее сближался со своей компанией, доводя мать до истерики. Использованный на втором сеансе психоанализа метод переноса позволил выявить истинную причину нервных припадков Бригиты. В результате ситуация в семье полностью изменилась. Итак, во время сеанса пациентка внезапно начала задавать вопросы о прошлом психоаналитика. Сначала она отчаянно боролась со своим желанием расспросить врача о его жизни, она панически боялась, что врач от нее откажется, если она начнет задавать такие вопросы. Но в то же время она боялась услышать ответ. Что, если после этого она станет презирать его?

Психотерапевт не стал делать поспешных выводов. Он терпеливо и с пониманием выслушал пациентку, помогая ей четко сформулировать вопросы, но не отвечая на них, и постепенно понял, что в действительности женщина обращается отнюдь не к нему и что ее интересует прошлое совсем другого человека. И тут перед ним предстала десятилетняя девочка, которой в свое время так и не удалось откровенно поговорить с вернувшимся с фронта отцом. По словам пациентки, ей такая мысль тогда даже в голову не пришла, хотя вполне естественно, что ребенок, который много лет ждал любимого отца, спрашивает его: «Где ты был? Что делал? Что видел? Расскажи мне правду!» Но ничего подобного не произошло. На все разговоры «на эту тему» в их семье было наложено табу, и дети вскоре почувствовали, что им нельзя ничего знать о прошлом отца. Сперва Бригита осознанно заставляла себя воздерживаться от вопросов, затем методами так называемого «хорошего воспитания» неудовлетворенный интерес был вытеснен в подсознание. И вот теперь, во время доверительной беседы с психоаналитиком, этот интерес вышел наружу и настойчиво потребовал удовлетворения. Вместе с ответами на так долго мучившие ее вопросы к Бригите вернулось ощущение полноты жизни, прошла депрессия, и пациентка впервые за 30 лет смогла поговорить с отцом обо всем, что ему довелось пережить. Такой откровенный разговор и на отца подействовал благотворно. Теперь ситуация изменилась: Бригита была достаточно сильным человеком, чтобы услышать его мнение, не предавая себя, она была уже не тем маленьким зависимым ребенком, который не может откровенно поговорить с отцом, Бригита поняла, что ее детский страх, что отец от нее отдалится, если она будет слишком «лезть к нему в душу», не был необоснован, т.к. отец тогда не мог говорить о том, что он пережил. Выяснилось, что отец все это время напрасно пытался стереть из памяти увиденное им на восточном фронте. Раньше дочь в суждениях о прошлом руководствовалась мнением отца. Она пришла к выводу, что при оценке истории «Третьего рейха» нужно «отказаться от эмоций», руководствоваться только объективными критериями и вообще постараться уподобиться компьютеру, который холодно и равнодушно подсчитывает количество потерь с обеих сторон.