В начале было воспитание - Страница 28

После этого мать вышла из комнаты, а Кэтхен, всхлипывая, села за стол и принялась штопать, чтобы как можно быстрее наверстать то, что нужно было сделать еще вчера. Но едва она принялась за дело, как в комнату вошел господин Виллих. На его лице были написаны одновременно строгость и печаль. Отец принялся молча ходить по комнате из угла в угол.

Виллих: Ты плачешь, Кэтхен, что случилось?

Кэтхен: Ах, отец, Вы уже все знаете.

Виллих: Я хочу услышать это от тебя.

Кэтхен (пряча лицо в платок): Я опять солгала.

Виллих: Бедный ребенок. Что же, ты совсем не можешь контролировать свои поступки?

Кэтхен ничего не смогла ответить из-за слез и испытываемой душевной горечи.

Виллих: Я не буду много говорить, дитя мое. Ты давно знаешь, что лгать — это отвратительно, а я знаю, что время от времени, когда ты не вполне контролируешь себя, ты все же говоришь неправду. Как же нам быть? Ты должна действовать, Кэтхен, и я как друг тебе помогу.

Вот ты вчера опять оступилась, пусть сегодняшний день будет днем траура. Возьми эту черную ленту и носи ее сегодня целый день. Закрепи ее в волосах, пока твои сестры еще не встали.

„Успокойся, — продолжал господин Виллих после того, как Кэтхен выполнила его указание. — Я твой верный друг и помогу тебе справиться с твоим пороком. И, чтобы ты повнимательнее относилась к себе самой и своим поступкам, приходи каждый вечер перед сном в мою комнату и записывай в книгу, которую я уже приготовил, следующие слова: „Я сегодня ни разу не солгала“ или „Я сегодня солгала““.

Не бойся упреков с моей стороны. Их не будет, даже если ты будешь вынуждена записать неприятные для тебя вещи. Надеюсь, уже одно воспоминание о том, что ты была нечестна, надолго отобьет у тебя охоту ко лжи. Но я должен сделать еще кое-что, что поможет тебе в течение дня не грешить и благодаря чему ты будешь записывать вечером в мою книгу только приятные вещи. Я запрещаю тебе, начиная с сегодняшнего вечера, когда ты снимешь знак траура вообще носить в волосах какую-либо ленту. Этот запрет будет действовать неопределенное время, пока твои записи не убедят меня в твоей серьезности и искренности. Я должен убедиться, что ты полностью поборола в себе склонность ко лжи. И тогда ты уже сама сможешь решать, какого цвета ленты тебе носить» (J. Heusinger, Die Familie Wertheim, 1800-(2), цит. по: Rutschky, S.192).

Несомненно, Кэтхен убеждена в том, что такой порок свойственен только ей — низко падшему созданию. Понять же, что доброму и великодушному воспитателю сказать правду подчас не менее мучительно, чем ей самой и что именно поэтому он так ее и третирует, Кэтхен сможет, лишь пройдя курс психоанализа.

А как обстоят дела с отцом маленького Конрада? Не страдает ли он теми же психическими расстройствами, что и многие отцы в наше время?

«Я твердо решил воспитывать его, не прибегая к побоям, но из этого ничего не получилось. Вскоре я был вынужден взяться за розги.

Произошло следующее: как-то к нам пришла Кристль и принесла куклу. Конрад тут же захотел поиграть с ней, а потом никак не отдавал ее назад. Как же поступить в такой ситуации? Если бы я ему принес книжку с картинками и сказал, чтобы он вернул куклу хозяйке, он, наверное, сделал бы это. Но мне это не пришло в голову, а если бы и пришло, то не знаю, поступил бы я таким образом или нет. Ибо я вдруг осознал, что пришло время дать понять Конраду, что он обязан беспрекословно повиноваться отцу. Я сказал: „Конрад, отдай, пожалуйста, куклу Кристль!“ „Нет!“ — ответил он возбужденно. „Но ведь Кристль тоже хочет играть“, — настаивал я. „Нет!“ — упорствовал он, прижал куклу к груди и повернулся ко мне спиной. Тогда я еще раз повторил свое требование серьезным тоном: „Конрад, ты должен немедленно отдать куклу Кристль, я этого хочу“.

Тогда он с размаху швырнул куклу девочке прямо под ноги.

Боже, как я испугался! На мгновение мелькнула мысль, что даже если бы пала моя лучшая корова, это не вызвало бы у меня такого страха. Я не позволил Кристль поднять куклу и велел сыну самому сделать это. „Нет! Нет!“ — закричал Конрад. Тогда я принес розги и показал их ему. „Подними куклу или я ударю тебя“, — пригрозил я. Ребенок по-прежнему упорствовал: „Нет!“

Я замахнулся, уже хотел ударить его, и, надо же, это увидела моя жена. Она закричала: „Прошу тебя, не надо, ради Христа!“

Я как бы оказался меж двух огней и после короткого раздумья поднял куклу, отвел ребенка в другую комнату, запер дверь, чтобы жена не могла войти, швырнул куклу на пол и медленно, подчеркивая каждое слово, произнес: „Или ты поднимешь ее, или я ударю тебя“. Но мой Конрад по-прежнему, как заведенный, твердил: „Нет, нет, нет“.

Я ударил его легонько, но это не подействовало.

И только когда я хорошенько выпорол его, он поднял куклу. Я взял его за руку, отвел обратно и приказал: „Верни куклу Кристль!“ Он повиновался.

Затем он с плачем бросился к матери и хотел было зарыться головой в ее колени. Но у моей жены хватило ума оттолкнуть его со словами: „Убирайся прочь и не приходи, пока не исправишься!“

Правда, она сказала это со слезами на глазах, и потому я попросил ее уйти. Конрад еще покричал полчаса, а потом более-менее успокоился.

Должен признаться, что сам я тоже пребывал в довольно угнетенном состоянии частью потому, что мне было жаль сына, частью потому, что я был расстроен его упрямством.

Я даже не притронулся к еде во время обеда, и только визит к пастору успокоил меня. „Вы поступили совершенно правильно, господин Кифер, — сказал он. — Крапиву нужно рвать, пока она не выросла. Позже это будет сделать труднее и есть риск, что корни останутся в земле. Дурные привычки у детей — та же крапива. Чем дольше им попустительствуешь, тем труднее потом от них избавиться. Ваш сын не забудет взбучку полгода.

Если бы Вы выпороли его не так крепко, это было бы хуже, поскольку Вы не достигли бы желаемого результата, более того, если бы продолжали и далее бить его вполсилы, он бы легко привык к боли. Вот почему дети не боятся матерей: у них не хватает мужества как следует выпороть свое чадо. В конце концов, из этих детей выходят страшные упрямцы, которым порой любая порка нипочем. [...]

Поскольку Ваш Конрад еще не забыл о наказании, советую Вам использовать это время для его же блага. Нужно как можно чаще командовать им. Вы можете заставлять мальчика приносить себе трубку, ботинки и сапоги, а потом отправлять его с этими вещами обратно, приказать перекладывать во дворе камни с места на место и постепенно добьетесь превосходных результатов“» (C.G. Salzmann, 1796, цит. по: Rutschky, S.158).

Разве пастор мог так успокаивать обеспокоенного отца лишь в далеком прошлом? Разве мы не узнали в 1979 г., что две трети немцев одобряют телесные наказания? В Англии они не только не запрещены, применение их в интернатах даже считается нормой. И против кого обратится гнев униженных в детстве? Обуздать этот гнев не помогут, видимо, никакие тюрьмы и исправительные колонии. Ведь далеко не каждый выпускник школы может стать учителем и тем самым отомстить за причиненные ему душевные и физические страдания...

Эти многочисленные цитаты я привела в своей книге для того, чтобы охарактеризовать взгляды, более или менее открыто высказываемые отнюдь не только сторонниками фашистской идеологии. Презрение к слабому, беззащитному ребенку, насилие над ним, запрет на творчество и проявление эмоций, подавление как его, так и своего подлинного Я настолько характерны для многих сфер нашей жизни, что мы теперь почти не замечаем этого. Мы все (кто-то более, кто-то менее настойчиво) стремимся как можно скорее избавиться от тех черт, которые характерны для ребенка, т.е. хотим из беспомощных, зависимых от других созданий превратиться в умных, сильных, независимых, уважаемых людей. И, если вдруг в наших детях явственно проявляются черты, свидетельствующие о внутренней силе, мы так же, как когда-то наши родители, с ними беспощадно боремся, лицемерно называя эту борьбу «процессом воспитания».