В начале было воспитание - Страница 27

Следует заметить, что Кэтхен уже не в первый раз пыталась ввести в заблуждение своих приемных родителей. Мать, поговорив с ней, приказала ей носить в волосах белую ленту. „Это цвет чистоты и невинности, — сказала она ей. — Когда будешь смотреться в зеркало, он напомнит тебе о необходимости держать свои помыслы в чистоте и всегда говорить правду. Ведь ложь — грязь, которая пачкает твою душу“. Мать и дочь договорились, что это останется между ними. „Но если ты солжешь еще хотя бы раз, я буду вынуждена рассказать обо всем отцу“, — предупредила мать. Какое-то время это средство помогало, но затем Кэтхен вновь провинилась. И вот матери не оставалось ничего другого, как раскрыть их маленькую тайну и обратиться за помощью к отцу. Ведь она всегда исполняла свои угрозы.

Господин Виллих целый день был задумчив и ходил с угрюмым видом. Все дети заметили это, но именно для Кэтхен его мрачные взгляды были как нож в сердце. Всю вторую половину дня ее мучило ожидание предстоящего разговора.

Вечером отец позвал Кэтхен к себе в комнату. Его лицо сохраняло все то же мрачное выражение. Он прямо заявил: „Сегодня со мной произошла очень неприятная вещь. Среди моих детей я обнаружил лгунью“.

В ответ Кэтхен горько заплакала и не могла вымолвить ни слова, после чего отец произнес следующие слова: „Я очень испугался, т.к. мать сказала мне, что ты уже не первый раз пятнаешь себя этим грехом. Объясни мне, ради Бога, как ты дошла до жизни такой. (После паузы.) Только не плачь. Вытри слезы и раскрой мне душу. Что произошло позавчера? Мы вместе подумаем, как нам быть, как справиться с этим пороком“.

Кэтхен подробно рассказала обо всем, не умолчав даже о том, на какую хитрость она пошла, чтобы ввести в заблуждение сестер, время от времени заглядывавших в ее комнату. После этого господин Виллих произнес доверительным тоном: „Кэтхен, ты мне сейчас рассказала горькую правду. Когда же мать вчера вечером проверяла твою работу, ты обманула ее, сказав, что весь вечер ты прилежно работала. Нет никакого сомнения, что прилежание красит человека, т.е. в глазах матери ты хотела предстать в выгодном свете. Скажи мне, когда ты почувствовала облегчение: вчера, когда ты сказала матери красивую ложь или сегодня, когда я узнал от тебя горькую правду?“

Кэтхен согласилась, что этим признанием она облегчила свою душу, что ложь — это нечто гнусное.

[...] Кэтхен: Я понимаю, что поступила глупо, простите же меня, милостивый отец.

Виллих: О прощении даже речи быть не может. Меня ты не слишком оскорбила, а вот себя и, возможно, мать... И запомни: теперь я все о тебе знаю, и меня ты не обманешь, как ни старайся. Отныне я буду поступать с твоими словами, как с деньгами, в подлинности которых я сомневаюсь. Я буду самым тщательным образом проверять их. Нет у меня больше к тебе доверия. Ты стала для меня как надломленная трость, на которую нельзя больше опереться.

Кэтхен: Ах, дорогой папочка, я...

Виллих: Не думай, дитя мое, что я преувеличиваю или шучу. Если я не уверен в твоей искренности, то кто мне гарантирует, что я не потерплю убытка, поверив тебе? И знай, что, если хочешь истребить в душе склонность ко лжи, тебе придется победить двух врагов. Знаешь каких?

Кэтхен (ласкаясь к отцу и явно настроенная чересчур легкомысленно): О да, дорогой отец!

Виллих: Но есть ли у тебя достаточно душевной силы и внутренней твердости, чтобы их победить? Не хочется тебе об этом напоминать, но то, что я тебе говорил, ты часто пропускала мимо ушей...

Кэтхен (более серьезно): Нет, я внимательно слушаю и все запомню.

Виллих: Бедная девочка, как бы я хотел, чтобы все было не так серьезно! (После некоторой паузы.) Первого твоего врага зовут недомыслие. Ведь перед тем, как украдкой положить книжку в карман, тебе следовало хорошенько подумать. Почему ты не сказала нам ни слова о своем занятии? И как можно вообще додуматься до того, чтобы читать тайно? Если ты полагала, что в чтении нет ничего предосудительного — а так оно и есть — ты могла бы просто попросить нас разрешить тебе читать тем вечером, тем более что ты днем раньше связала больше, чем тебе было задано. Неужели ты путаешь, что мы бы не выполнили твою просьбу? Или ты полагала, что совершаешь что-то недозволенное, и поэтому хотела скрыть это от нас? Конечно, нет, ведь ты не настолько коварна. [...] Твой второй враг, дорогая моя, — это ложный стыд. Ты стыдишься признаться в том, что поступила неверно. Отбрось страх. Твой враг побежден. Не бойся признаться даже в самых незначительных прегрешениях. Открой свою душу нам, впусти в нее сестер. Ты ведь еще не совсем испорченная девушка, чтобы стыдиться признаться себе самой в том, что ты делаешь. Поэтому будь всегда, в каждой мелочи правдива с самой собой. Даже ради шутки никогда не говори неправду.

Мать, как я погляжу, убрала из твоих волос белую ленту. Ты утратила на нее право, и тут уж ничего не поделаешь. Ты запятнала душу ложью, но теперь ты смыла с себя свой грех. Ты рассказала мне о своем проступке так искренно, что я не думаю, что что-то осталось недосказанным или было изложено превратно. Ты еще раз доказала свою честность и искренность, дитя мое. Поэтому можешь вновь носить белую ленту, вот она. Но, как видишь, эта лента уже не такая красивая, что и понятно — ведь ты же совершила проступок. Но, дитя мое, знай: главное — не как эта лента выглядит, а чего стоит тот, кто ее носит. Если ценность этого человека увеличится, то я ему с большим удовольствием в знак признания вручу дорогую ленту, отделанную серебром.

После этого господин Виллих отпустил приемную дочь, испытывая все же некоторые опасения по поводу ее излишней живости и темпераментности, кои и могут явиться причиной повторения позорных поступков. Впрочем, он верил в то, что ее ясный ум и его педагогическое умение все же выведут девушку на путь истинный и что она приобретет достаточную душевную твердость, чтобы решительно расправиться с пороком.

К сожалению, через некоторое время Кэтхен опять солгала. [...] Дело было вечером, и мать спрашивала детей, как они в течение дня выполняли свои обязанности. Каждый нашел, чем похвастаться, и Кэтхен не была исключением. Она перечислила все то, что сделала в этот день добровольно, а не по необходимости. Однако она забыла заштопать чулки, но, когда мать ее спросила, выполнена ли работа, обманула ее, ответив утвердительно, надеясь на то, что завтра утром она, как обычно, встанет раньше других девочек и наверстает упущенное.

Но это оказалось невозможным. Дело в том, что по своей невнимательности Кэтхен забыла убрать чулки, и они попались на глаза матери, которая, увидев, что они не заштопаны, сразу же положила их в шкаф. Таким образом, задавая ей вопрос о том, выполнено ли задание, она хотела проверить ее честность. Как хотелось ей повторить вопрос или хотя бы строго посмотреть на дочь! Но она хорошо помнила запрет мужа уличать Кэтхен во лжи прилюдно и не нарушила его. Однако в душе она была глубоко обижена тем, что девочка, и глазом не моргнув, опять ей нагло лжет.

На следующий день мать встала тоже раньше, чем обычно, т.к. она догадывалась о планах дочери. Войдя в ее комнату, она обнаружила, что Кэтхен давно встала, оделась и что-то в растерянности ищет. Она попыталась протянуть матери руку в знак приветствия и придать своему лицу дружелюбное выражение. Вот тут-то мать и поняла, что наступил самый благоприятный момент. „Зачем ты лжешь мне своим взглядом и выражением лица? — сказала она. — Это ни к чему. Твои уста мне вчера уже солгали. Вот здесь, в шкафу, лежат твои чулки со вчерашнего обеда, как видишь, совершенно незаштопанные. Как ты смела мне вчера опять лгать?“

Кэтхен: Ах, мама, я не имею права жить на этом свете.

Мать (холодно и отчужденно): Вот твои чулки. Я не хочу тебя сегодня видеть. Можешь идти на уроки, можешь не идти — мне все равно; ты подлая девчонка.