В мире фантастики и приключений. Выпуск 5. Вахта «Арамиса» - Страница 5

«Муравьи», как их прозвали и даже стали официально именовать, имели строго ограниченные зоны посадки. Огромная сеть радарных установок службы космоса немедленно засекла бы любого «муравья», если бы он попытался сесть в какой-нибудь отдаленной зоне, дабы миновать контроль.

Такие меры действительно были необходимы, и не только потому, что бесконтрольный вывоз сокровищ с других планет противоречил принципам, согласованным между странами. Биологическая угроза, которая неминуемо нависла бы над Землей в случае хаотических межпланетных рейсов, тоже была немаловажным фактором при подписании Мельбурнской конвенции.

Но основным камнем преткновения были венериане.

Земное человечество не могло прийти пока к единому мнению: как же помочь совсем недавно возникшему человечеству Венеры?

И конвенция ограничила. до минимума полеты на эту планету, категорически запретила вступать в контакт с венерианами, впредь до составления единой четкой программы взаимоотношений с ними.

Решение это было компромиссным, но мудрым.

Несколько десятков лет система околопланетных станций вполне оправдывала себя, и космическое строительство было направлено исключительно на увеличение числа межпланетных грузовиков и «муравьев».

Ракеты прибывали непосредственно на космические станции, где проходили карантин, проверку двигателей и досмотр грузов сотрудниками Международной службы. Но однажды, почти одновременно, на «Первой Козырева» весь персонал, а также экипажи трех швартовавшихся ракет были поражены Цестой аробирой, занесенной, по-видимому, с Марса; а «Линкольн Стар» едва не погиб от взрыва вышедшей из управления ракеты, которую вовремя не успели отвести подальше… Тогда-то и было решено около каждой космической станции создать группу вспомогательных спутников, играющих роль таможенных станций.

Несмотря на. то, что сооружение спутников о. бычно велось объединенными силами космических держав, строительство станций вокруг «Первой Козырева» почти целиком осуществлялось французскими инженерами.

Поэтому и названы оНи были по-французски:

«Атос», «Портос» и «Арамис».

«Атос», самый малый из этой группы спутников, принимал пассажирские ракеты, «Портос» — грузовики, «Арамиб» же, как наиболее оснащенная станция, был универсальным и поэтому контролировал нетиповые, очень устарелые или, наоборот, совершенно новые грузо-пассажирские и исследовательские корабли.

«Бригантина» была из числа новейших американских моделей.

Собственно говоря, «Бригантина» и не могла быть иной, — породистая титанировая лошадка, «моя серая в яблоках»'- как говорил капитан, высокоманевренный грузовой планетолет с активной тягой в семьсот пятьдесят мегафорс. Она не могла не быть красой и гордостью американского космического флота, потому что кроме ее собственных достоинств ее капитану, тридцатидвухлетиему Дэниелу O'Брайну, «джентльмену космоса», сопутствовала неизменная удача, удача ровная и не бросающаяся в глаза, как и положено быть судьбе истинного джентльмена.

Что же касается удачи второго пилота, то ее можно было назвать просто дьявольской, — вряд ли какой другой выпускник школы космонавтов мечтал в свои двадцать два попасть сразу на трассу «Первая Козырева»-«Венера-дубль», да еще и на красавицу «Бригантину», да и еще к такому капитану, как O'Брайн. Но Александр, или попросту Санти Стрейнджер, был чертовски удачлив и принял все сыпавшиеся на него блага как должное.

Что же касается Пино Мортусяна, то плевать ему было на все достоинства «Бригантины», потому что ему по горло хватало своих обязанностей бортового космобиолога, и даже больше чем хватало. В течение рейса он брюзжал и ругался так, что можно было с уверенностью сказать: этот человек никогда больше не подойдет к ракете ближе чем на четверть экватора. Но «Бригантина» готовилась к очередному рейсу, и за день до отлета на борту исправно появлялся Пино со своей традиционной воркотней. Впрочем, ворчал биолог не постоянно: ступая на твердую почву — будь то Земля или один из спутников, — он становился нем, как карп. По всей вероятности, именно этого качества и не хватало предыдущим космобйологам «Бригантины».

— К сведению экипажа, — сообщил капитан: — через четыре часа — генеральная уборка. Всем надеть биологические скафандры. Вам тоже, Санти, хоть вы и возьмете на себя управление. Еще через шесть часов торможение и одновременно — дезинфекция.

— Охо-хо… — Мортусян оттянул крепежный пояс и перевернулся на другой бок. — Опять этот винегрет из кошмаров. Ну начали бы дезинфицироваться на два часа пораньше, как будто от этого что-то изменится…

Капитан и головы не повернул.

— Есть генеральная чистка, капитан, — бойко отозвался Санти и звякнул серьгой.

Мортусян прекрасно помнил, как появилась эта серьга: в самом начале рейса, как только корабль взял разгон и было снято ускорение, капитан, по обыкновению, стянул с себя обязательный синтериклоновый комбинезон. Пино забрался в уголок и потихонечку сделал то же самое, так как все это повторялось каждый рейс и капитан ни словом не обмолвился по поводу такого нарушения инструкций сектора безопасности. Но в секторе — кто? Космодромные крысы. Их бы сюда, в сладковатую, душноватую невесомость, когда на вторые-третьи сутки появляется ощущение такой легкости, такой отрешенности от каких бы то ни было тягот, что вдруг возникает мысль: так может быть только перед концом. И вдруг теряется направление полета, и уже все равно, куда лететь — вверх, вниз, вбок, потому что все равно летишь прямо к тому, последнему, самому страшному, что бывает у каждого, но о чем никто не рассказал просто потому, что рассказать не остается времени; и это самое страшное — не какое-то чудище, как в детстве, когда свет погасили и кажется, что разинется огромная пасть и — ам! — тут тебя и слопали, — нет, это обязательно что-то неживое, нетеплокровное, безжалостное в своей механичности, неминучести той ослепительной вспышки, до которой еще три секунды… две секунды… одна…

Какой тут, к чертям, скафандр.

Пока Мортусяна мучили все эти ужасы, — он всегда препогано чувствовал себя в самом начале рейса, потом это проходило, а если и возвращалось, то лишь в виде короткой, мучительной спазмы панического страха, так вот, этот новичок, этот салажонок в первом рейсе тотчас же принялся стаскивать с себя скафандр, словно так и должно по инструкции. Скафандр поплыл по кабине и остановился возле пульта, медленно путаясь в стойках аккумуляторного стеллажа. Санти и не подумал его догнать, а неторопливо полез в карман и извлек из него великолепную золотую серьгу ручной работы, а за ней — алый платок, достойный самого капитана КиДда. «Ах, какой мальчик, какой хорошенький мальчик, — с отчаяньем думал Пино, — ведь 0'Брайн этого мальчика — в три шеи…»

Не было ни малейшего сомнения в том, что в первую же минуту по прибытии в порт назначения капитан со всей присущей ему корректностью укажет этому красавчику на грузовой люк (как известно, космонавт, покинувший корабль через грузовой люк, обратно уже не возвращается).

Но капитан осмотрел своего подчиненного почти приветливо и пробормотал себе под нос что-то по-русски. Пино русского не знал и поэтому предположил, что капитан попросту выругался. Но Санти, как девочка, передернул плечиками и засмеялся, а потом сделал зверское лицо и запел старинную пиратскую песню:

Мы ковали себе богов,

Осыпали их серебром,

И рекою текло вино по столам. Это был настоящий бог,

Это был настоящий ром,

И добычу делили мы пополам.

Санти пел, и выражение шутовской свирепости сменялось спокойной уверенностью, и чертовски вкусный, персиковый баритон наполнял все пространство между приборами, щитами и экранами, и стройная, еще совсем мальчишеская фигура в черном комбинезоне и алом разбойничьем платке, непринужденно висевшая в полуметре от пола каюты космического грузовика, почему-то совсем не казалась противоестественной, и пиратские куплеты не рождали никакого недоумения.