В мире фантастики и приключений. Выпуск 10. Меньше - больше. 1988 г. - Страница 12

— Другие — это ты один.

— Вот как — я один! Он не интересовался ни Чарли, ни Антоном?

— Он сказал, что Антон и Чарли ему ясны, а ты — загадка. Он попросил подробно расшифровать таинственную природу существа, именуемого хронофизиком Эдуардом Барсовым.

— Ты это сделала?

— В меру своего понимания.

— Это много — мера твоего понимания? Чарли шутит: каждый говорит в меру своего непонимания.

— Суди сам. Если, конечно, ты способен судить о себе объективно и беспристрастно. Павел считал, что ты в себе не разбираешься.

— Думаю, что и он во мне не очень-то разбирался.

Тайны природы всегда ему были ясней, чем человеческие характеры. Он интересовался законами мира больше, чем странностями людей.

— Тобой он интересовался. Возможно, он видел в тебе одну из тайн природы. Я начала рассказ о тебе словом, которое Павел назвал сутью твоей души. Ты помнишь то слово?

— Нет, естественно.

— Между прочим, Павел часто повторял его. Ты должен был его слышать.

— Наверное, пропускал мимо ушей.

— Не смотри на меня так. Меня это раздражает.

— Буду смотреть в сторону. Так хорошо?

— Лучше. Теперь слушай. В разговоре с Роем я вспомнила, как познакомилась с вами. Я прилетела на Уранию с направлением на Энергостанцию и каким-то грузом для Института Времени. Институт достраивался, груз свалили в общежитии. Трое из вас пожертвовали для груза своими номерами, вы переселились к Чарли: его директорская квартира была обширней ваших комнатушек. Каждый внес что-то свое в украшение временного жилья. Чарли подчеркнул беспорядок в комнате красивым плакатом, он повесил его на двери: «Выходя на улицу, вытирай ноги!»

— Плакат в стиле его острот. Я помню это его воззвание.

— Антон нарисовал чертенят с хвостами, рожками и руками, гибкими, как хвосты. На чертенят падали молекулы, они ловко отшвыривали их: большие — направо, маленькие — налево. В общем, оправдывал прозвище Повелитель Демонов Максвелла. Павел прибил к стене схему переключений регуляторов в каком-то процессе, а ты повесил над своей кроватью портрет Декарта.

— Было. Репродукция знаменитой картины Франса Гальса. Я очень любил эту картину, хотя к творчеству Франса Гальса равнодушен.

— Вот, вот! К творчеству Франса Гальса равнодушен, а этот портрет любил. Я спросила у Павла: «Эдуард, наверно, большой знаток учения Декарта?» Павел ответил: «Сомневаюсь, чтобы Эдик держал в руках хоть одну книгу Декарта». — «Но почему он повесил его портрет?» — спросила я. «А ты присмотрись к картине, — посоветовал Павел, — на ней нарисована душа Эдика».

— И ты присмотрелась?

— Много раз присматривалась. Мне очень хотелось узнать все ваши души. С портрета глядел мужчина средних лет, длинноволосый — кудри прикрывали плечи, длинноносый, тяжелые веки наполовину прикрывали большие выпуклые глаза, он недавно побрился, но плохо побрился, художник лукаво изобразил и порез на подбородке, и островок недобритой у шеи бородки. А Декарт не просто глядел на зрителя, он радостно удивлялся тому, на что падал его взгляд. Франс Гальс с совершенством воссоздал душевное состояние философа — тот словно говорил каждому, кто подходил к портрету: «Боже, как удивителен, как прекрасен этот мир!

Восхищайтесь им, поражайтесь ему!» И Павел сказал мне: «Теперь ты понимаешь, почему Эдуард выбрал портрет Декарта в наставники, не учение Декарта, только его портрет? Здесь душа самого Эдика — его вечное удивление перед всем, что его окружает. Если Антона Чиршке возмущают законы природы, то Эдуард ими восторгается или удивляется».

— Так вот оно, это загадочное словечко! Удивление — формула моей души! Так, по-твоему?

— Это сказал Павел, и я каждодневно утверждаюсь, что он прав.

— Ты поведала это и дознавателю?

— Конечно. Он ведь интересовался твоим характером, как я могла скрыть главную твою особенность?

И я рассказывала ему, что ты способен замереть от восторга, когда мимо твоего носа пролетит гудящий жук, и, забыв на время обо всем ином, будешь следить зачарованными глазами за полетом жука. И что, когда на обочине вдруг раскроется в весеннее утро цветочек какого-нибудь вздорного сорняка, ты остановишься в упоении: сколь совершенны невзрачные лепестки, до чего прекрасно, каким-то особым бордюром, их облепила придорожная пыль! И ради такого времяпрепровождения опоздаешь к началу важнейшего эксперимента. А в эксперименте, объяснила я Рою, тебя захватывают иногда такие пустяки, что тормозится сам эксперимент. Я вспомнила, как пришла как-то к вам и ты воскликнул с сияющими глазами, словно случилось что-то абсолютно непредвиденное: «Жанна, посмотри результат, как же все совершенно сошлось!» И я спросила Павла, в чем же неожиданность, а он захохотал: «Никакой неожиданности, все по расчету, но не будем мешать Эдуарду поражаться, что в науке нет отклонений от законов природы». А вечером ты смотришь на небо с таким видом, будто тебя весь день одолевал тайный страх, что звезды не покажутся, и ты радостно ошеломлен, что они все же появляются, и поэтому должен насладиться их красотой, словно она дана только на эту ночь. Вот ты какой, Эдуард. И в наших с тобой отношениях до предела сказалась эта твоя привычка всему поражаться, любой штамп воспринимать как открытие. — Ненасытная любопытность, обращенная одинаково на важное и неважное. Любознательность без разбора!

— Ненасытная любопытность в наших с тобой отношениях? Или лучше второе словечко — любознательность?

— Ты, конечно, снова впадаешь в удивление!

— Постараюсь на этот раз не впадать в удивление. Ты говорила Рою о наших отношениях?

— С чего бы мне их скрывать? Он спрашивал — я отвечала. Не хочешь ли и ты спросить, что я сказала о нас с тобой?

— Хочу, Жанна.

— Он поинтересовался, крепка ли наша дружба. Я ответила, что не очень. Но я сказала Рою, что ты влюбился в меня почти мгновенно, как увидел. Надеюсь, ты не будешь этого отрицать? И еще я сказала, что твоя любовь показалась мне такой привлекательной, меня так трогало твое восхищение мной, ты с такой доброй радостью следил за каждым моим движением, что и я стала влюбляться в тебя.

— Этого не было, Жанна!

— Это было, Эдуард. Но тут вмешался Павел, сказала я Рою. Павел, в отличие от тебя, был настойчив. И он, был… В общем, Павел был Павлом, тебе этого не нужно растолковывать, а Рою я кое-как объяснила. Но был момент, Эдуард, когда я заметалась между вами.

Очень короткий момент, но он был, и увлечение мое могло тогда переломиться в твою сторону. Но ты отошел от соперничества. Тебя поразило, что Павел, так страстно преданный науке, может испытывать и другие страсти.

Тебя вмиг заинтересовало: а как отвечу я на его домогания? Перед тобой появилась замечательная картина: некто без церемоний прививает девушке свою любовь, упрямо заражает ее своей страстью — ну как не полюбоваться? Как не поразиться могуществу чувства, ведь он буквально теряет голову, когда перед ним появляется та девушка. Деятельный обсерватор — разве не так говорит о тебе Чарли? Или еще; неистовый наблюдатель… А что до нас с Павлом, то я объяснила Рою, что все совершилось согласно другой шуточке того же Чарли: кто ухватил, тот и отхватил. Очень точная оценка, доложу тебе. Павел всю меня охватил своим чувством. Так я полюбила его. Так мы стали мужем и женой. Так мы были счастливы, пока он не поставил свой последний злосчастный эксперимент, и ты разрешил его. И разрешил; вероятно, из того же восторженного любопытства: как удивительно, что наши опыты удаются! Вот она, наша удивительная удача: Павел погиб, я не восстановлю здоровья. Есть чему радоваться!

Теперь я знал, как мне держаться. Я не впивался в нее глазами, чтобы не раздражать, но видел всю. Она сидела у фиксатора психополя, — я заранее поставил стул около него, — каждое движение ее души, каждая и извилина настроения записывались. Она позволила себе расковаться, после гибели Павла это был первый случай. И она изменилась так, что не только Повелитель Демонов, ясновидец Антон Чиршке, не только я сам, но и любой знакомый не мог бы не порадоваться: «Как вы отлично выглядите, Жанна, — помолодели и похорошели!» Трусости я уже не смел себе разрешить. Времени оставалось только на одно решение.