В маленьком мире маленьких людей - Страница 12

— Если ты не подашь на «ягненка» мировому, можешь попрощаться с жизнью! — кричала Злата мужу.

И реб Иося обратился ко всему базару:

— Люди, будьте свидетелями, что эта бесстыжая женщина назвала меня «ягненком». Сейчас я пойду к мировому и подам бумагу на нее и на ее мужа — «балбрисника».

— Люди! — отозвался реб Айзик. — Знайте, я выставлю вас свидетелями у мирового, что этот… этот… этот… мне не хочется произносить его постыдное имя — только что назвал меня «балбрисником».

Через час оба были у писца Юдла, оба выставили свидетелей и оба подали бумаги.

Касриловский мировой — пан Милиневский, тучный господин с длинной бородой и высоким лбом, так долго служил в должности мирового, что отлично был знаком со всем городом, и главным образом с касриловскими евреями, каждого он знал в лицо, знал характер каждого, понимал по-еврейски, как еврей, был умницей. «Совсем еврейская голова!» — говорили о нем в Касриловке.

В осеннее время, после праздника Кущей, его забрасывали бумагами, и не кто-нибудь, а все евреи, дай им Бог здоровья! Речь шла не о кражах, упаси Господь, не о злодеяниях или убийствах — нет! Жаловались только на дули и оплеухи, которыми прихожане наделяли друг друга в синагоге из-за почетного права читать молитвы с амвона.

Пан Милиневский не любил церемониться с касриловскими евреями, пускаться с ними в длинные объяснения. Много говорить он им не давал, так как знал, что это история без конца. Желают пойти на мировую — хорошо! (Пан Милиневский — миротворец.) А не желают — он надевает цепь и кричит: «По указу, на основании такой-то и такой-то статьи я присуждаю: Гершке три дня ареста и Янклу тоже три дня ареста». Как видите, предпочтения он не оказывал никому.

За две недели до Пасхи состоялся суд по делу о гостинцах. Присутствие было битком набито свидетелями — мужчинами и женщинами, — яблоку негде было упасть.

— Айзик, Иоська, Злата, Зелда! — вызвал пан Милиневский. И с первой скамьи поднялся реб Иося-ягненок со своей женой и реб Айзик-балбрисник со своей женой, и, прежде чем мировой успел открыть рот, все четверо заговорили разом, и больше всех и громче всех, конечно, женщины.

— Господин мировой! — говорит Зелда, отталкивая мужа и показывая рукой на Злату. — Она, вот эта бесстыдница, присылает мне в нынешний Пурим хороший шалахмонес, курам на смех, паршивый штрудель и один медовый пряничек, просто смех, срам, тьфу!..

— Ой-ой-ой, я этого не выдержу! — кричит Злата и бьет себя кулаком в грудь. — Дай Боже мне такой кусок золота!

— Аминь! — говорит Зелда.

— Да замолчи ты, проклятая! Две подушечки, господин мировой, дай Боже мне такое счастье, и пирожок, и царский хлеб, и несчастье на ее голову, и пряник, и язва египетская, и гоменташ! Горе мне!

— Какой там гоменташ? Это ей приснилось!

Мировой звонил в колокольчик, пытаясь успокоить женщин сначала по-хорошему, потом со всей строгостью, а когда он увидел, что это не помогает, что невозможно заставить женщин замолчать, он их, извините, выставил наружу, чтобы стало немного тише и можно было хоть что-нибудь разобрать. А мужчинам он посоветовал обратиться к раввину.

— До рабина! — сказал он им. — До рабина с вашим гоменташем.

И вся толпа отправилась к раввину.

Раввин реб Иойзефл, который уже знаком нашим читателям, может, слава Богу, все перенести. Реб Иойзефл каждого любит выслушать до конца. Он придерживается того мнения, что всякий человек, сколько бы он ни говорил, должен когда-нибудь замолчать. Ведь человек, по словам реб Иойзефла, не машина. Но беда была в том, что все четверо говорили одновременно, перекрикивая друг друга, да и со стороны люди вмешивались. Однако и здесь реб Иойзефл не отчаивался. Все на свете имеет свой конец…

Когда все вдоволь наговорились, накричались, переругались и стало наконец тихо, реб Иойзефл обратился к обеим сторонам, по своему обыкновению, тихо, ласково, со вздохом:

— Ох-ох-ох! Приближается такой праздник, такой святой праздник — Пасха! Шутка ли сказать — Пасха! Наши предки вышли из Египта, перешли море, такое море! Блуждали в пустыне сорок лет, сорок лет! Получили на горе Синайской Тору, такую Тору! И в Торе так хорошо сказано: «Люби ближнего, как самого себя». А тут, ох-ох-ох, грехи наши тяжкие, а тут люди ссорятся, вцепляются друг другу в бороды… Из-за глупостей, из-за чепухи… Поношение Бога перед иноверцами, стыд и позор! Лучше бы помнили про моэс-хитым[29]. У бедняков еще нет мацы на Пасху, что уж говорить о яйцах и гусином сале! Хотя бы мацы, мацы на Пасху! Шутка ли сказать — Пасха! Такой праздник! Наши предки вышли из Египта, перешли море, такое море! Блуждали в пустыне сорок лет, сорок лет! Получили на горе Синайской Тору, такую Тору! Слушайте меня, люди, простите друг друга, помиритесь, идите домой в добром здравии и помните лучше о том, что приближается такой праздник, такой большой, такой святой праздник!..

Украдкой, по одному, начали выходить люди из дома раввина, посмеиваясь, как это свойственно касриловским шутникам, над приговором реб Иойзефла: «Пусть не приговор, зато разговор». Однако в душе каждый понимал, что реб Иойзефл прав, и вспоминать историю с гостинцами стыдился…

В первый день Пасхи, утром после молитвы, реб Иося-ягненок — он был моложе — посетил реб Айзика-балбрисника, похвалил пасхальное вино, сказал, что в этом году оно удалось на редкость, и облизывал пальцы после пасхальных пончиков Златы; а на второй день Пасхи, утром, реб Айзик-балбрисник — он старше — посетил реб Иосю-ягненка и не мог нахвалиться пасхальным вином из изюма и пасхальными пончиками Зелды. А днем, после обеда, когда Зелда и Злата разговорились о гостинцах, правда всплыла, как масло на воде, и обеим прислугам — Нехаме черной и Нехаме рыжей — сразу после Пасхи указали на дверь, как и следовало ожидать.

В начале месяца элула я прибыл в Касриловку, чтобы почтить могилы предков.

Старое-старое касриловское кладбище выглядит гораздо красивее и оживленнее, нежели самый город. Вы найдете здесь надгробные домишки-памятники более красивые, чем самые красивые дома в городе. А то, что здесь земля сухим-суха, нет той глинистой топкой грязи, что в городе, тоже чего-нибудь да стоит! Здесь вы, по крайней мере, видите перед собой зелень, когда наступает живительное лето, травку, два-три густолистых деревца, слышите чириканье пичужек, прыгающих с ветки на ветку и болтающих о чем-то на своем наречье. Здесь, как большая голубая ермолка, над вами небо с чистым и горячим солнцем. О воздухе и говорить нечего — он здесь в тысячу раз лучше, свежее и здоровее, чем в городе. А ведь как тут, так и там обитают одни покойники! Разница только в том, что здесь, на кладбище, покойники лежат на месте, а там, в городе, они еще расхаживают; здесь они уже покоятся и не знают никаких горестей, а там они еще бедствуют — и кто знает, сколько еще суждено им страдать и мучиться на этом свете.

Застал я тут нескольких женщин; припав к могилам, они плакали, кричали, причитали в голос. Одна будила мать — пусть встанет, пусть посмотрит на свою единственную дочь, пусть увидит, что с ней сталось!

— Поднялась бы ты, мать моя родная, дорогая, сердечная, взглянула бы на свою дочь, на единственную дочь, на твою хрупкую, бесценную Соре-Перл, на которую ты надышаться не могла, которую оберегала как зеницу ока, увидела бы, как она мается на этом свете. Горе, горе, какую она жизнь бездомную влачит, с малыми детьми, нагими птенцами, ни сорочки на тельце, потому что он, твой зять Исролик, хворает без передышки; с тех самых пор, как он тогда простудился на ярмарке, хворает он и врачуется, его бы надо молоком поить, а — нету! Деточки, бедняжки, тоже просят молочка, а нету! Портной Гендзл, у которого мы теперь живем, требует квартирную плату, а нету! За ученье Гершла — ему в нынешнем году приходит бармицве[30] — надо уплатить еще за прошлый год, а нету! За что ни возьмись — нету, нету, нету!