В Калифорнии морозов не бывает - Страница 9

На крыльце я так злюсь на свои руки, что они трясутся, наверное, от страха передо мной. А когда дверь открывается и я вхожу в дом, то сразу забываю о руках, и они перестают трястись. Делают дальше все сами, привычно и спокойно. Раньше я бы даже сказал – умело. Но сейчас не скажу, не знаю. Раньше я следил за своими руками и гордился тем, как они все умело и красиво делают. А сейчас не слежу, давно уже. Так что ничего по этому поводу сказать не могу. Делают что положено – и хорошо. По крайней мере, не отвлекают меня по пустякам.

Я вхожу в дом и начинаю прислушиваться. Мои руки делают что положено: закрывают дверь, включают свет, снимают с меня куртку, встряхивают ее и вешают на старую деревянную вешалку. Мама называет эту вешалку «плечики». Потом мои руки снимают с меня ботинки и набивают их газетами. Потом укладывают дрова в камине, суют туда еще пару газет. Потом чиркают спичкой. Огонь занимается сразу, и почти сразу становится тепло, камин не дымит, его делал хороший мастер. Или это мои руки все правильно делают, правильно укладывают дрова, правильно суют смятые газеты, правильно чиркают спичкой. Главное – не мешать им. Один раз я стал думать, откуда берутся газеты и где лежат спички – и не вспомнил. Стоял столбом перед камином, а руки висели плетьми и ждали, когда я перестану вмешиваться не в свое дело. Потом я перестал думать о том, что надо сейчас сделать, и оказалось, что я уже сижу перед камином и смотрю на огонь, а руки пересчитывают спички в коробке. Помню, там было совсем мало спичек, штуки три или четыре. На один приезд. В следующий приезд руки вынули у меня из кармана целую упаковку. Разорвали грубую оберточную бумагу, коробки рассыпались, руки их собрали и куда-то спрятали. До сих пор не знаю куда. Но каждый раз мои руки безошибочно находят спички и чиркают ими перед камином. В камине под дровами – смятые газеты. Откуда берутся газеты, я тоже до сих пор не знаю. Руки находят все сами, главное – не мешать им, это я давно уже понял.

Я схожу с ума. Мои руки поняли это гораздо раньше, чем я. Когда они пытаются открыть сломанный замок не тем ключом, я на них злюсь. И они дрожат не от холода, а от страха за меня и от жалости ко мне. Потому что это я заставляю их делать глупости. Я каждый раз забываю, что замок сломан и ключ не тот. И вмешиваюсь не в свое дело. Без меня они давно бы уже запомнили, какой замок надо открывать. А я мешаю. Я до сих пор думаю, что лучше всех знаю, что надо делать.

Мама говорит: «Думать меньше надо». Мама всегда так говорит, когда я делаю что-нибудь не то.

А в доме я не думаю. Мои руки делают что положено, а я просто сижу, жду, когда станет тепло, и прислушиваюсь. Прислушиваться не к чему, в доме совершенно тихо, иногда только полено в камине стрельнет искрой. Или руки начинают постукивать пальцами по подлокотнику кресла. Но сразу перестают, чтобы не мешать мне прислушиваться. Хотя прислушиваться не к чему. Я знаю это совершенно точно, хоть и схожу с ума. Сижу, жду, когда станет тепло, прислушиваюсь к абсолютной тишине и думаю: «Конечно, я сумасшедший. Меня поставят на учет и никуда не выпустят. С другой стороны, если бы я был сумасшедшим, то думал бы, что я нормальный. Все сумасшедшие думают, что они нормальные. А раз я думаю, что я сумасшедший, значит, я нормальный… Но раз я все-таки думаю, что нормальный, значит – сумасшедший…» Сижу и развлекаюсь такими мыслями. И прислушиваюсь к тишине на втором этаже. На первом этаже – тоже тишина, везде тишина. Но на втором – совершенно нестерпимая.

Когда становится совсем тепло, я встаю и иду к лестнице на второй этаж. Сначала пару минут стою, задрав голову, и пересчитываю ступеньки. Три или четыре раза подряд. Их всегда одинаковое количество – девять ступенек в каждом пролете, два пролета. В прошлый мой приезд было столько же. И в позапрошлый. И год назад. И через неделю столько же будет. И через год. Всегда. И всегда я их буду пересчитывать по нескольку раз. Сначала – глазами. Потом начинаю подниматься по лестнице и пересчитываю шагами. Как будто что-то может измениться. Один раз сбился, показалось, что в нижнем пролете не девять, а восемь ступенек. Сердце так забилось, как будто действительно что-то может измениться.

Поднимаясь по лестнице, я каждый раз пересчитываю ступеньки шагами. Ничего не меняется.

На втором этаже узкий коридор, в нем всегда темно – ни одного окна. Я включаю все светильники. Говорят, сумасшедшие боятся темноты. Я темноты не боюсь, я боюсь в темноте перепутать двери. Хотя нет, и этого тоже не боюсь. Эту дверь я найду в любой темноте. Но я хочу видеть эту дверь издалека. Хочу подходить – и видеть ее. Как тогда. Хочу дотронуться до нее именно в том месте, в котором дотронулся тогда. Хочу, чтобы дверь открылась точно так же, как тогда, и веер света из коридора упал бы на пол, точно на середину ковра, как тогда. Я подхожу к этой двери и кладу на нее ладонь – как тогда, и ожидаю – как тогда, – что дверь окажется запертой изнутри. Но, как и тогда, коричневое полированное дерево легко плывет от моей ладони. Конечно, дверь не заперта, ее некому запирать. Дверь открывается наполовину, и веер света из коридора ложится точно на середину ковра. В комнате темно, тихо и пусто. Но это уже не важно. Я вхожу в комнату, включаю бра над диваном и закрываю дверь в коридор. Тогда дверь в коридор я тоже закрыл. Обхожу ковер, стараясь не наступить даже на его край. Вынимаю из шкафа пакет, в который запакована большая подушка. Вынимаю подушку из пакета. На подушке вышита морда тигра. Очень натуралистично. Тигр щурит желтые глаза и скалит хищные зубы. Или это он так улыбается? Наверное, улыбается. От подушки до сих пор пахнет духами, которые я не знаю. Или не духами, а цветами. Которые я тоже не знаю. Или какими-то пряностями, которые я тем более не знаю. За полгода я обнюхал сотни всяких флаконов в парфюмерных магазинах и столько же – коробок и пакетов со всякими приправами в гастрономах, но так и не наткнулся на этот запах. Или хотя бы на похожий. Я обходил магазины по кругу, заходил в одни и те же по нескольку раз. Продавцы сначала раздражались, потом настораживались – наверное, думали, что я потенциальный грабитель, потом привыкли – наверное, поняли, что я сумасшедший. Встречали, как родного. С интересом спрашивали, какой запах я все-таки ищу. Какие доминирующие ноты. Какая гамма. Какая гамма! Откуда я знаю? Невозможно объяснить нормальным людям, что я ищу такую гамму, которой пахнут усы тигра. И уши тигра так же пахнут. Особенно левое.

Я беру подушку с тигром в охапку и сажусь на пол возле дивана – как тогда. Прислоняюсь спиной к дивану – как тогда. И смотрю на ковер. Все как тогда, только тогда я не держал подушку в руках. Тогда подушка лежала на ковре. Тогда на ковре много чего лежало – простыня, подушка, покрывало… Она почему-то не захотела спать на диване и постелила все на пол. Прямо в середине ковра. Помню, что тогда меня это страшно рассмешило. Я смотрю на ковер, на котором сейчас ничего нет, и потихоньку смеюсь. С чего это мама решила, что мне плохо? Здесь мне очень хорошо. Очень хорошо. А то с какой бы стати я стал так мучиться, добираясь сюда каждую неделю под бесконечным дождем?

И ждать, когда, наконец, этот дождь кончится. А то правда с ума сойду. Ведь должен он когда-нибудь кончиться? Раз уж у него было начало, так пусть будет и конец. Пусть настанет зима. Пусть грянут такие морозы, чтобы я промерз насквозь. Чтобы ни одной теплой клеточки не осталось. Чтобы даже воспоминания о лете вымерзли навсегда. Мороз – это анестезия. Да, вот именно, мне нужна анестезия.

Ничего, вот дождусь мороза – и все пройдет. Это я сам себе такую примету придумал. Сумасшедшие всегда придумывают свои приметы.

А в ожидании морозов я каждые выходные приезжаю сюда, мокну по дороге, ломаю замки, поднимаюсь на второй этаж и сижу на полу возле дивана, глядя на ковер и сжимая в руках тигра, пахнущего не существующими в мире духами. И вспоминаю. Говорят, есть такой метод лечения сумасшествия – вспоминать все, что было. С самого начала. Вот я сижу и вспоминаю. Каждый раз – с самого начала. И каждый раз начало отодвигается все дальше и дальше.