В исключительных обстоятельствах - Страница 122

На первом этапе следствия все стало на свои места, если не считать упорного запирательства Кастильо. Слишком уж очевидной шпионской связи с Ружинским отрицать не стал, но на вопросы обо всем, что касается Сократа, нагло отвечал:

— Не знаю такого... Это разыгравшаяся фантазия чекистов... Тайник? Понятия не имею...

Ему предъявили фотографию — он и Сократ в Третьяковке.

В день, когда в Москву привезли Кастильо, Клементьев озабоченно спросил Бутова:

— Как здоровье Рубина?

— Не жалуется. Держится молодцом... Даже хорохорится: «Никакая ишемия не помешает мне разделаться с этой мразью, я ваш помощник до последнего часа...» Только боюсь, что последний час недалек... По-человечески жаль старика...

— И ничем не помочь?

— Консультировался я с медиками... Дали кое-какие советы и лекарства... Рубин поблагодарил, но принимать отказался. Сам, говорит, врач, знаю, что не помогут... Да и принимал уже эти таблетки.

Резкое обострение наступило внезапно.

Он уходил из жизни вместе с коротким осенним днем, и остатки сил таяли, как солнечный отсвет в небе. Свершался извечный круговорот жизни. Рубин уходил из нее мучительно тяжело. После двух уколов физические страдания стали утихать, но нравственные не исчезали. Попросил Ирину достать ему с книжной полки том Толстого с рассказом «Смерть Ивана Ильича». Профессор медленно перебирал страницы, отыскивая врезавшиеся в память строки. Когда нашел, обрадовался и несколько раз перечитал. Перед смертью толстовскому Ивану Ильичу «вдруг пришло в голову: а что как и в самом деле вся моя жизнь, сознательная жизнь, была «не то». Вот и Рубина точит сейчас эта мысль. Обессиленный, он лежал на широком, застланном персидским ковром диване красного дерева — предмет его особой гордости, и тускнеющий взор словно туман застилал. На короткое время он рассеивался, и тогда виделось молодое женское лицо, то залитое кровью и до неузнаваемости обезображенное, то светлое, красивое, каким он увидел его несколько десятилетий назад, при первой встрече. В полубреду Рубин бормотал что-то несвязное, и дежурившая у его постели Ирина с трудом улавливала женское имя. Увы, не имя ее матери. Он звал какую-то Елену. Тускнеющие глаза печально искали чей-то образ на потолке. И снова бессвязный шепот:

— Я виноват, Ирина... Елена... Ты негодяй, Сократ... Я виноват... Прости, Елена...

Елена... Сократ... Приемной дочери Рубина эти имена незнакомы. Она могла только догадываться, что вырастивший ее человек уносит в могилу какую-то тайну и покидает этот мир с ощущением большой вины.

...В последний путь Рубина провожали Ирина, Сергей и много сослуживцев. Пришел и Бутов.

Гроб долго стоял на краю могилы. Надгробное слово пожелали сказать и маститые коллеги и молодежь — ученики Рубина, аспиранты. Многократно перечислялись его заслуги. Кто-то из молодых в торжественно-приподнятом тоне восхвалял смелый полет мысли покойного. Слушали молча, одни умиротворенно, другие скорбно. Какая-то молодящаяся, дама — Ирина увидела ее впервые — часто прикладывала к глазам платочек и последней подошла к гробу. Проститься, а быть может, и простить...

Ирина и Сергей обходили стоявших у могилы и приглашали на поминки. Как это часто бывает в таких случаях, после 15—20 первых напряженно-скорбных минут, когда о Рубине вновь были сказаны все те же слова, что и на кладбище, только с употреблением еще более превосходных степеней, разговор за столом пошел громкий, оживленный. И кто-то заметил отсутствие Шелвадзе:

— Странно... На кладбище не был, и на поминках нет его...

По уголовному делу вместе с Хеллером — Ружинским привлекли Кастильо, туриста Петерсона и Шелвадзе.

Все они признали себя виновными в предъявленных обвинениях. Кастильо долгое время запирался, но не смог опровергнуть неопровержимые доказательства. Его уличили Ружинский, Шелвадзе, Петерсон, вещественные доказательства. Против него свидетельствовали даже мертвые — Рубин и Поляков, оставившие предсмертные письма — Рубин написал свое в КГБ СССР незадолго до смерти. Повторив все, что уже было известно, он закончил словами высокой благодарности правительству, чекистам, полковнику Бутову Виктору Павловичу, позволившим ему в какой-то мере искупить свою вину.

Доказательства вины Кастильо дополнили рация и другие шпионские атрибуты, врученные Рубину сотрудниками западных спецслужб.

Виновные были преданы суду. Здесь полностью подтвердились предъявленные обвинения. Прокурор цитировал то место из письма Рубина, где он написал о чекистах: «Их отношение ко мне — проявление высшего гуманизма».

Правосудие свершилось, каждый из подсудимых получил по заслугам.

Не забыли и Лоро, сотрудника посольства одного из западных государств. Не станем описывать, как с его участием прошла последняя акция операции «Тайник». Все прошло точно по плану, разработанному контрразведчиками. Через десять минут после того, как Бутову поступило сообщение об отъезде Кастильо во Владимир, Рубин на своих «Жигулях» отправился по знакомой дороге к тайнику. А через три часа господин Лоро услышал телефонный звонок, и кто-то дважды подул в трубку. Господина Лоро задержали, когда он извлекал донесение Сократа из тайника.

Дипломат-шпион уже давно был на заметке у сотрудников КГБ. Через МИД ему предложили незамедлительно покинуть СССР за деятельность, несовместимую с дипломатическим статусом.

Луи Бидо прилетел в Москву днем. Забросив домой чемодан, он отправился искать киоск справочного бюро.

— Могу ли я получить справку, где проживает...

Хозяйка киоска выпалила стереотипное не поднимая головы:

— Фамилия, имя, отчество, год, место рождения... — и протянула бланк справки.

— Знаю все, кроме места рождения. Но предположительно могу указать... Москва...

Уловив иностранный акцент, женщина спросила:

— Вы сможете сами заполнить бланк? Или надо помочь?

— Благодарю вас, я сам...

В тот же день вечером Луи отправился по адресу, достаточно быстро полученному в Мосгорсправке. Не переводя дыхания, он взлетел на третий этаж и нажал белую кнопку звонка. Дверь ему открыл... Сергей Крымов.

...Если сказать, что оба, Сергей и Луи, были ошеломлены до потери речи, а обретя ее, могли лишь обмениваться восклицаниями, не понимая, как в чужой квартире оказался Сергей Крымов и зачем сюда, без приглашения, пожаловал Луи, улетавший к больному отцу, описание этой сцены все равно останется неполным.

Появившаяся в передней Ирина сразу догадалась, что перед ней стоит знакомый по рассказам французский корреспондент. Но почему Сергей и Луи не проходят в комнату, почему, обескураженные, стоят здесь? Почему Сергей не предупредил, что ждет гостя? Она ничего не приготовила, не прибрала...

— Знакомьтесь, Луи, моя женя Ирина Рубина.

Француз почему-то оторопел.

— Как? Не может быть! Вы... Вы дочь Захара Романовича?

— Да... Почему вас это удивляет? Точнее, приемная дочь, падчерица.

...Гость словно окаменел. Все окружающее было для него окутано какой-то пеленой, и ему казалось, что время остановилось. Он тяжело дышал и, прежде чем заговорить, оглядел каждого из них, Сергея, Ирину, по очереди. Ему, Луи Бидо, сейчас все равно, что означает незнакомое слово «падчерица». Потрясенный, в страшном смятении он растерянно смотрел на Ирину, Сергея. Наяву ли все это? Перед ним стоит сестра... Сестра ли? Он не находит нужных слов, а слово «сестра» произнести не решается. Бог ты мой, как все объяснить этим людям, которые с нескрываемым изумлением разглядывают его?

— Простите... Мне нужен Рубин... Захар Романович Рубин. Я его сын... Да, да — сын...

— Ваш отец умер, Луи... — едва слышно произнес Сергей.

— Умер? Когда? Я опоздал на несколько дней...

Они просидели за столом допоздна. Луи сбивчиво говорил о человеке, которого считал своим отцом. На столе, с краю, лежала маленькая, на двух-трехлетнего ребенка, куртка с потайным карманом на груди, где вот уже много лет хранился лоскуток белого шелка. На нем чернилами написано: