В городе Ю. (Повести и рассказы) - Страница 92

Оказавшись на флоте, Кошкин примерно полгода тупо тянул лейтенантскую лямку, потом вдруг дерзко явился к комбригу, капитану первого ранга Гурьеву, и заявил, что хочет создать духовой оркестр — на том основании, что в институте играл в джазе на трубе.

Гурьич, конечно, прекрасно понял, что молодой офицер явно хочет из грязи в князи: руководить оркестром на северной базе лодок, где развлечений нуль, все равно что быть модным тенором в Неаполе.

— Кру-гом!

Музыки, как считалось тут, и так вполне достаточно: утро, в тумане темнеют туши подводных лодок и разносится — та-та, та-та-та-та! Что еще?

Но Кошкин все-таки добил это дело! Как-то выпросился в Мурманск, где сводный оркестр, собранный, в основном, из штатских, встречал новобранцев, и, радостно надудевшись, исчез. Явившись через три дня, прямо с такси явился к Гурьичу: так, мол, и так, испытываю невыносимые муки совести! Позвольте, чтобы загладить свою вину, создать в нашем соединении духовой оркестр! Ну, если загладить — то как можно отказать?

И с той поры нашу лодку на причале встречал не только традиционный жареный поросенок, но и непременно машина с директором ДОФа (дома отдыха офицеров): куда прикажете отвезти? На какое назначить танцы? Сколько пригласительных вам потребуется? Какие вообще пожелания? И обращались со всем этим не к командиру лодки, а к Кошкину!

Еще одна история его. Однажды: ветер два. Оторвало от якорной «бочки» отжимной трос — и понесло лодку на пирс. Мы с Кошкиным на катере с двумя матросиками — туда. Покувыркались изрядно, вымокли, но закрепили конец, дрейф остановили.

Вызывает Гурьич: что хотите за это?

Естественно, что. На берег.

— Но чтобы в восемь ноль-ноль на вахте!

— Есть!

— Колоссальные бабы, колоссальные бабы! — Кошкин бубнил, пока мы с базы в Североморск добирались.

Колоссальные! Одна еще ничего: нос-кнопка. Зато другая! Просто вылитая молодая ведьма: нос фактически загибается к подбородку — может быть, пролезет тонкий бутерброд, но едва ли. Кошкин с порога говорит:

— Эта — твоя!

Или еще… Мы, как вчерашние студенты, проводники прогресса, пытались поначалу и среди льдов за новое бороться.

Один старшина, списанный по психической линии, модернистом-художником себя объявил. Как же нам в стороне? Надо в политуправление идти, юному дарованию (неполных пятидесяти шести лет) дорогу пробивать! В восемьдесят втором году! На флоте! Где в каюте, как в камере тюремной, и только лишь в ленинской комнате чисто и светло!

— Знаешь,— Кошкин говорит.— Пожалуй, двоим нет смысла собою жертвовать! Давай на спичках.

Вытянул, естественно, я! Кошкин коротал время, купаясь в проруби. Возвращаюсь с набитой харей, Кошкин нежится в ледяной воде, и рядом лежит его спичка: тоже без головки, как и моя!

Наконец-то немножко задремал сидя. Да, никаких радостных сообщений сегодня не светит — пошли спать. Посидел еще немного. Телефон в ночи молчит. Зато комар зазудел, зазудел над ухом, пока я снайперским ударом не оглушил его (или себя).

Развесил мокрую одежду перед террасой, пошел в комнату. Тепло. Тихое сопение жены и пса! Не реагируют!

Но в результате всех этих дел Гурьич не то что Кошкина невзлюбил, наоборот — как брата, приблизил. Однажды понял я, что уже давно они в общей связке химичат: командир соединения и придурок-лейтенант. Хорошо, что и я вовремя к ним присоседился: оказались втроем в военном представительстве в Абу-Даби: вилла, бассейн — это из полярных-то льдов!

Походил по террасе…

Ну что ж — для убиенного я не так уж плохо себя чувствую! Стукнула дверь уборной во дворе: Сяся пошел по-крупному. Тоже проблема. Прежние кадры этой промышленности разбежались — новые не пришли. Некому выкачивать! Полным-полно.

Помню, в прошлый приезд сюда Кошкина с Высочанским Кошкин, слегка выпив, предлагал Высочанскому гениальный проект: использовать изобретенные мною с ним вакуумные балластные цистерны (которые нынче в связи с конверсией никому не нужны) для выкачивания данного содержимого. По прежней глупой нашей задумке они водою должны были заполняться, но кому это нужно? А тут ямы можно очищать — любую яму высосет за один всхлип!

Помню, бешено преследовали Высочанского этой идеей — он на пляж от нас подался, потом в лес, а мы все за ним: раз конверсия пошла — давай наши цистерны на колеса, говнобусы делать!

Еле тогда ноги унес. Потом еще в Москву звонили ему: как с идеей говнобуса? Искренне переживали! Но он же ничего не разведал, а нас винит!

Что-то я тут разбушевался в ночи. Хватит! Глубокий освежающий сон!

Потом, уже перед рассветом, наверное, проплыла вдруг в сознании, словно стайка облаков, гирлянда фамилий: Устенкин, Ойтанепотопитытато, Тымойродной, Куприянов, Ладневич, Голован, Жасний… Откуда? Куда? Даешь мозгу отдохнуть, а он вместо того какой-то непонятной деятельностью занимается…

…Проснулся, резко сел в темноте, отбросив шерстяное одеяло с зарницами. Встал, вышел на террасу и даже зажмурился: освещенная низким солнцем, жена с ведрами на коромысле плывет — ну прямо как лебедушка!

— Ну, просто я залюбовался тобой — надо будет новое коромыслице справить тебе, полированное!

— А не боишься, что я коромыслицем этим — по башке тебя? — Пощупала вещи мои, развешанные на веревке.— Вчера вплавь, что ли, добирался?

Знала бы, насколько права!

Тут телефон зазвонил. Голос смутно знакомый: «Ну, как дела?» Хотел было начать отвечать, что сложно все, неоднозначно, как слышу уже — голос мой: «Нормально все! Отлично!» «Что,— думаю,— он городит? Что отлично-то? А-а-а,— думаю потом,— ему видней!»

Крякнув, облился из ведра, гикнув, выпил чашечку кофе.

После отражением своим в зеркальце залюбовался: в лице кровь борется с молоком, уши чуть оттопырены попутным ветром, в быту — ровен, в выпивке — стремителен. Морально уклончив.

— Ну, все! Подай мне те портки, зеленые. Сказочные. Я понесся.

— Когда будешь-то?

— Видимо, к вечеру…

— Значит — видимо или невидимо, но к вечеру будешь?

— Да!

За дом заскочил. Горячая струя треплет листья, серебряными узорами поднимается пар, просвеченный солнцем.

Все! Рванулся вперед — и тут еще пес на меня набросился, вернувшийся с удачного утреннего рандеву. Прыгал на грудь, из ноздрей его закручивались струйки пара. Насобачился.

— Ну, все, все! Для вас я слишком элегантно одет! Отвалите!

Ласково его отшвырнул. Помчался.

— Э, э! — жена вслед кричит.— Сегодня же выходной! Ты куда?!

— Я знаю, знаю!

К морю бежал по темной наклонной улице, между высокими глухими заборами. Раньше были партийные, теперь не знаю чьи. Вдруг стукнула дверца, вылетела позолоченная струйка пацанов. И снова тьма.

Пляж был еще туманный, жемчужно-серый.

Перепрыгнул бурый, как чайная заварка, ручей. Из спасалки по-прежнему радостный женский визг раздавался. Рано начинают! Или поздно заканчивают? Мой рваный жилет — мой немой упрек — остался на крыльце без движения.

Пошел по валунной гряде в мой катер, сел и, не оборачиваясь, приветственно сжал-разжал кулак. Может, хоть кто-то в щель смотрит за тем, что делается в хозяйстве?

Никакой реакции! Крутанул за веревку мотор, тот, как припадочный, затрясся, зачихал. Потянул ручку газа по зубчикам назад — одновременно реверс плавно вперед. Шестеренки ударились, корпус встряхнуло, поволокло. Медленно набавляешь газ — и по широкой дуге в залив!

Рыбаки, застывшие на резиновых лодках, выразительно поглядывали — слегка их заколебал.

Оставляем по борту Кронштадт с собором, форты. А вот уже и город вылезает из воды. На далекий высокий балкон мужик выскочил, схватил что-то быстро с веревки — и назад. Судя по торопливости — голый.

…А вот это уже ближе к делу! Качается понтон, по жестяному его борту играет золотая, отраженная от воды сеть, и два стройных ныряльщика с аквалангами, красиво выгнувшись, мечут себя в воду спиной вперед… Неужто меня ищут? Зачем? Хотел было тормознуть, крикнуть: да вот он я, но скромность не позволила. Добрые порывы нельзя опошлять.