В городе Ю. (Повести и рассказы) - Страница 11
— А, знаю, кажется. А что случилось?
— Приезжайте, если можете. Он нам отказывается что-либо объяснить, говорит, что только вам все расскажет.
Приезжаю в больницу, вижу его…
Выясняется: пытался повеситься из-за того, что украли джинсы!
Случайные люди еле его спасли!
Дежурный мне говорит:
— Собственно, можете его взять — опасности для жизни никакой уже нет.
— Ясно,— говорю.
Привезла я его к себе домой, уложила на диван, напоила молоком.
— Как же я теперь буду жить? — Все всхлипывает.
— Ничего,— утешаю его,— скоро, может быть, поеду в Голландию, куплю там тебе джинсы.
— Голландия — это не фирма! — продолжая всхлипывать, говорит.
Но все же стал понемногу успокаиваться, уснул.
Утром положила на стул перед ним записку: «Ряженка в холодильнике, там же сосиски».
Прихожу с репетиции — его нет. Нет также транзистора «Сони» и колечка моего с бирюзой.
Вот такой еще у меня был жених…
Но самый замечательный был другой.
Заметила в самом начале еще спектакля: какой-то тип сидит во втором ряду почему-то с забинтованной головой.
Апофеоз, мы, балерины-лебеди, стоим, руки закинув. Вижу с изумлением — тип этот подмигивает мне, головой дергает: «Выйди, мол, надо поговорить!»
Выхожу из служебного подъезда — стоит… Дождь лил как из ведра, так он мне как-то намекнул, косвенно, чтобы я его курточку надела… самого слова «курточка» не было — точно помню.
Пришли с ним в какую-то компанию. Физики гениальные, режиссеры. Полно народу, и все босиком. Огромная квартира, много дверей, и все занимались тем, что одновременно в них появлялись. Мотают головами, говорят: «А мы тут дураки — и — ничего не знаем!»
И потом ходили мы с ним больше по улицам, и он все бормотал, что вот повесила я на двери записку «Стучите сильнее», может, для кого это и годится, а он уж как смог поскребся, потерся и упал без сознания. Это только слава о нем — мастер спорта, метр девяносто, а на деле — тьфу! Снять бы его, к чертям, с кандидатов всех этих наук, в одну лодку положить, другой накрыть — и вниз по течению пустить. Единственное что — это деньги. Чего-чего, а деньги уж есть! Только с собой восемь копеек да еще дома копеек шесть запрятано по разным местам. А со мной он, дескать, проститься хочет — что, мол, сижу я перед ним в шестицилиндровом красном «ягуаре», а он стоит в обмотках, галифе, а под мышкой веник…
И так он все время бормотал, пока мы ходили.
Однажды только зашли погреться к нему домой. Он усадил меня в кресло, а сам слонялся по комнате и стонал. Потом стал говорить, как его женщины безумно любят, вынимал из стола пачки писем и в руки мне совал. Совал — и тут же отнимал. Совал — и тут же отнимал. И вдруг увидел на шкафу статуэтку — мальчик с крылышками целует фарфоровой женщине пятку. Смотрел, смотрел и захохотал. Минут двадцать хохотал, не меньше. Непонятно, откуда у него такие силы взялись, ведь, надо думать, не в первый раз статуэтку эту он видел.
И только раз за все время услышала я от него членораздельную речь. Вышли мы на балкон, а внизу под балконом «волга» стоит.
— Хочешь,— говорит,— плюну на машину?
И не успела я ничего сказать, как вниз здоровый плевок полетел!
— А чья,— спрашиваю,— это машина?
Он помолчал минут пять, потом говорит:
— Моя.
А в прошлую субботу позвонила мне Ленка и говорит:
— У папаши вечером прием, важные гости. Возьми какого-нибудь мужика приличного и приходи.
…Ну я, дура, и догадалась его взять.
Пришли, сидим. Светская беседа. И вдруг — звонок. Гости.
А он бросился к комоду, на нем такие фарфоровые руки стояли, схватил их, засунул в рукава и стал этими руками со всеми знакомиться — по плечу бил, обнимал. Все были, конечно, потрясены, но виду никто не подал.
Сели ужинать. Он руки фарфоровые вынул и по краям тарелки положил.
Все жуют молча, он заводит разговор:
— Сегодня я наблюдал один совершенно поразительный случай!
И все. И молчит.
Наконец один из гостей не выдерживает:
— Простите, так что же это за случай?
А он:
— Да нет. Не стоит… Слишком долго рассказывать.
Снова тишина. Все жуют. И снова его голос:
— Я считаю, что каждый интеллигентный человек должен читать газету «Киевский транспорт»!
И все. И опять замолчал. Наконец другой гость не выдерживает:
— Простите, но почему именно эту газету?
А он:
— Да нет… ничего! Не важно. Долго объяснять.
И так весь вечер. Потом посадил меня в трамвай и стал со стоном трамвай сзади пихать, чтобы тот побыстрее уехал, что ли!
Но это все так, эпизоды. Главное — официальный мой жених, постоянный! Познакомились, правда, мы с ним тоже случайно. Молодой человек, воспитанный, элегантно одетый,— вышел со мной из автобуса, заговорил… Почему же не поговорить? Рассказал, что папа у него академик, недавно купили новую машину… Все обстоятельно. Потом говорит:
— Разрешите вам время от времени звонить?
— Ну пожалуйста! — говорю.
«Телефон,— думаю,— не пулемет, от него зла не будет».
И здорово, надо сказать, обмишулилась.
Звонит уже на следующий день и неожиданно сообщает, что говорит со мной из больницы — какие-то хулиганы напали на него в восемь утра, когда он шел на работу, и челюсть ему сломали. Хочет, чтоб я к нему зашла, продиктовал список, что необходимо купить, и еще «что-нибудь легкое почитать»… Повесила я трубку… Что, думаю, за ерунда? Вчера только познакомились — и вот я уже в больницу к нему должна идти. Как-то непонятно все… Как-то странно мне показалось: к кому это хулиганы подскакивают в восемь утра и ломают челюсти? Потом только, когда узнала его, поняла: ничего странного, наоборот, абсолютно в его стиле эта история!
Приехала я к нему в больницу, встретил он меня, конечно, не в лучшем виде: голова забинтована, челюсть на каких-то проволочках — не в том виде, в каком мужчина может понравиться. Но это мало его беспокоило. Стал подробно рассказывать, какие косточки у него где пошатнулись, потом потребовал у дежурной сестры принести рентгенограмму, показывал обстоятельно, где что.
Дальше. Общаясь с его коллегами по палате, понимаю, что что-то он уже им про меня рассказывал. Хотя что он им мог про меня рассказать — десять минут всего были знакомы,— убей меня бог, не понимаю.
И потом стал он мне звонить по нескольку раз в день, подробно рассказывая, как заживает его челюсть, и я почему-то обязана была все это выслушивать.
Потом новая тема звонков появилась: «Через неделю выписываюсь!», «Через пять дней…» Так говорил, как будто всем из-за этого события полагалось от счастья с ума сойти.
— Ну, ты меня встретишь, разумеется?
«Что такое? — думаю.— Почему? Как вдруг образовалась неожиданно вся эта ерунда?»
С какой это стати я должна все бросать, идти встречать? Ноги у него работают — дойдет сам!
…Как-то в семь утра звонит.
— Что такое? — говорю.— Что случилось? Почему ты так рано мне звонишь?
— Есть у тебя какие-либо деньги? — сухо спрашивает.
— Деньги? — говорю.— Есть, кажется, рубль.
— А больше?
— Могу попробовать занять у соседки три рубля. А что такое — ты совсем без денег?
— Разумеется, нет. Просто отцу нужно купить боржом, а сберкасса открывается только в девять. Подняться к тебе я, к сожалению, не смогу, выкинь мне деньги, пожалуйста, в спичечном коробке из окна.
Трубку повесил.
«Да-а,— думаю,— влипла в историю! Какому-то незнакомому человеку в семь утра выкидывать деньги в окно, чтобы его отец-академик смог купить на эти деньги боржом! Более идиотскую ситуацию трудно придумать!»
Нет уж, не пойду к соседке в семь утра треху занимать! Хватит и рубля на боржом его отцу!
Слышу, раздался под окном свист, выкинула я ему, как договорились, спичечный коробок — ушел.
Через короткое время снова слышу его свист. Выглядываю — стоит с обиженным, злым лицом. Губы так свело обидой, что даже свистнуть как следует не смог.