В горах Тигровых - Страница 18
– Несите кипяток, шпарить будем!
– Грешно изгаляться над усопшей, – остановила баб Меланья.
– Грешно, а тебе приходилось всю ночь кусать угол подушки аль от злости жевать гнилую солому? Нет. Потому как твой Феодосий святой человек, а наши все кобели. И не смей перечить, жена да убоится мужа своего. Шпарить, пусть покорчится.
– Не дам. Уже отходит, без молитвы и покаяния, – сняла с себя передник и закрыла умирающую Любку. – А вот бумаги ищите, в них наше горе, – приказала Меланья.
– Чего их искать, жги дом, все сгорит.
Кто-то вбежал в дом, выгреб из загнетки угли, другие вытолкали детей, и скоро вспыхнул дом, светло стало. Длинные языки пламени взметнулись в небо, может быть, дошли и до звезд.
Мужики сносили убитых к церкви, разносили раненых по домам. Пять человек убили.
– Теперь жди казаков, солдат. Ну, убил я урядника по оплошке, так зачем же было драку-то затевать? – сокрушался солдат.
– Не мы зачали, Зубин зачал.
– Пороть будут вас, а не Зубина. Правда всегда останется на их стороне…
Любка умерла. Кто-то из баб даже пожалел:
– Красивуща, язви ее. Зазря убили.
– А Параньке дробью глаз выбила тоже зазря? Зуб за зуб, око за око. Праведно убили, еще надыть Параську потрясти, тогда нашим кобелям некуда будет бегать, ежли еще Дуську уханькаем…
– Вдовиц не трогать. Это божьи женки! Не трогать, говорю! – повысила голос Меланья.
– Верно, красивуща, но скоро бы завяла на нашей работе, – согласилась и Харитинья. Теперь у нее соперницы по красоте не будет.
– Детей разведите по домам, – командовала Меланья.
– На кой черт нужны нам эти выблядки. Вырастут, на наши шеи сядут.
– Стешка, веди детей к нам. Наша вина, нам ее и переносить, – распоряжалась Меланья.
– Бросайте Любку в огонь, чтобыть от нее и косточек не осталось! Взяли!
– Не надо, крещеная ведь, по-христиански и схороним. Несите в сад, до утра там полежит, пока придет власть наша.
– Айда на сход! Там что-то гомонятся мужики. Гулкое пламя освещало сходное место. Сход тоже ревел, Феодосий, весь в пламени, весь в кипении, орал:
– На Оханск! Поднимем бунт! Деревни пойдут с нами! Все сметем! Был бы огонек, а пламя будет.
Из соседних деревень, колотя лаптями по крутым бокам своих клячонок, скакали на помощь мужики, думали, случился пожар. А здесь? Здесь уже случился бунт, маленький, но уже бунт.
– Будя, не надо подымать бунта!
– Поднимем, однова помирать.
– Перебьют нас!
– Больше хлеба другим достанется!
– В Оханске инвалидная команда, арестантская охрана, а там казаки приспеют и поколотят почем зря.
– И тех свалим, нас много, с нами вся Расея! – орал Феодосий. – Гореть так гореть! Фома, гони сюда своих коней, сядем все на конь, и сам черт не страшен будет.
– Никиту в голову, он солдат, герой, знает все артикулы, команды.
– Никиту в голову! Феодосия подручным! – орали со всех сторон.
Зазвенели бунтарские колокола во всех деревнях, заколготились мужики, скачут на подмогу осиновцам.
– Веди нас, Никита Тимофеевич, припомним кое-кому Пугачева. Веди!
– Спасибо за честь, – поклонился сходу Никита. – Но дозвольте слово молвить. Значит, так, охолоньте! Затеваете вы не дело! Подрались ладно, и хватит. Мне че, я один, как перст указующий. Возьму свое ружье – и в Сибирь. А у вас семьи, подумайте, допрежь затевать бунт. Я сам усмирял бунты, не устоять вам супротив солдат аль казаков. Они обучены убивать, а вы землю пахать.
– Кончай глаголить, веди, веди, Никита!
– Ну что ж, перечить народу не буду, поведу.
– Дядя Никита, не надо! Воевать против царя – одно что воевать против бога! – закричал Андрей.
– Молчи, племяш, с меня началось, мне и кончать.
– Но ведь вас побьют?
– Побьют – это точно. Но пусть мужик перекипит, перебродит.
С конюшен Мякининых гнали коней, одни под седлами, другие без седел. Сам же Фома отказался ехать с бунтарями, живот схватило.
– Взять сына в заложники! – приказал Никита. – Ларька, иди ко мне! От меня ни на шаг! Понял ли?
– Понял. Мне и самому охота подраться, – усмехнулся Ларион.
– Веди, Никита, не медли, могут упредить оханцев.
– Тогда вооружайтесь, у кого есть ружье – несите ружье, нет – его топор заменит. Лавиной пойдем. Лавиной, только так можно смять врага.
«Эх, мужики, мужики! – грустно думал Никита. – Ну куда вас несет? И где вы остановитесь? – Не помнит Никита, чтобы солдат отказался стрелять в мужика-бунтаря. Присяга. – Всех расколотят, скольких еще детей осиротят». Никита тронул рукой золотой нательный крест, подарок бунтаря-офицера, которого Никита с друзьями провожали в Сибирь, за душевность солдатскую и подарил. Никого не винил, что гонят в Сибирь. Только иногда говорил: «Дурни мы, позвать бы за собой мужика – не устоял бы Николай Романов…»
Никита был облит огнем пожарища. Дом урядника стоял на отшибе, пожар не мог переметнуться на другие дома, но Никита хмурил брови, будто пытался найти брод в этой сумятице, но его не было.
– Други, расходись и вооружайсь! У кого есть кони, все на конь! Расходись! – Наклонился к Феодосию, тихо сказал: – Братуха, будем биты; может, смогем остановить народ?
– Нет, пустое, и этот бунт, даже будем биты, все лишний вершок к воле – капля на голову неразумного царя, – ответил Феодосий, ушел выбирать коней для себя и командира-атамана.
Прискакала Марфа на пузатой кобылице. На плече дубина, как бревно. Митяй тоже хотел идти бунтовать, но Марфа его осадила:
– Сиди дома! За детьми досматривай, хозяйство блюди – може, нескоро вернусь, а може, совсем не вернусь. А потом, тебе могут на войне очки разбить, где другие возьмешь?
– Я их тесемками подвяжу – не спадут.
– Молчи! В лоскуты испорю!
Митяй остался дома.
– Дядь Никита, не ходите с ними. Они бунтуют от голода и нужды, а у вас пенсия, кресты. Все ведь сымут, пропадете, – говорил Андрей.
– Плохой ты советчик, Андрей. Мне в кустах сидеть не след, народ на росстанях бросить – не дело. А потом, за урядника с меня так и так кресты и пенсию снимут. А ты пойдешь с нами или нет?
– Нет, бунт не божье дело.
– А Ефим-то Жданов идет. Он дрался на нашей стороне – знать, припекло?
– Это его дело.
– Ты, Андрюха, вставай-ка в голову парней, да проследите за деревней, чтобы зубинцы нас не подожгли, – тронул Ефим Андрея за плечо – Собирай погодков, вас пока втравливать в бунт не будем.
– Но ить… дядя Ефим, дело-то не божье?
– Все, что от люда да от души, то божье, – посуровел Ефим Жданов.
Иван Воров, который уже держал мякининского жеребца под уздцы, потеребил свою бороду-лохматень, усмехнулся.
– Благословляю, ежели что, и на бой, держитесь! – перекрестил Жданов Андрея.
Ослушаться своего наставника Андрей не посмел, собрал парней и по совету Никиты расставил их по всей деревне. Часовым запретил спать.
Бунтари ушли на Оханск. Андрей и Степан Воров проверяли посты. Андрей думал: «Убит Варин отец, в смерти его виноваты Силовы, через Никиту началась драка. Отвернется теперь от меня Варя. А потом как ей в глаза смотреть?» В голове звон, дышалось тяжело, будто перед грозой или в подземелье демидовских штолен. Убежать бы в степь, на угорья, упасть бы на травы и все продумать. Но нет, Ефим приказал, его он не ослушается, учителя не ослушается, как не ослушается и солдата.
Никита со стороны смотрел на свою армию, отъехав чуть с дороги. Нет, это не отряд солдат, даже не отряд разбойников, а истинная мужицкая толпа, с ревом, гамом идет на Оханск. И рев этот слышен за десятки верст, а потом гудят бунтарские колокола, а кое-где горят и помещичьи усадьбы, Нет, этой толпой управлять невозможно. Никто не слушает и не исполняет приказов атамана, все рвутся вперед, чтобы душу отвести, на ком-то сорвать зло, обиды, пролить кровь врага. Валит валом, на конях и пешком, пермяцкая вольница. От каждой деревни свой атаман, а каждый атаман сам себе голова.