В глухом углу - Страница 25

Рядом с ней сидел Игорь, за ним Семен. И Семен, и Игорь старательно записывали урок в тетрадь. Рослый Семен учился так же неторопливо, как и работал, и ходил по земле, и веселился в клубе. Он шептал, записывая: «Кирпич кладут в ложок и в тычок», и задумывался. Лена знала, что он в это мгновение ясно видит кирпич, уложенный в ложок, а рядом с ним другой — в тычок. Еще усерднее занимался Игорь, тот даже краснел от напряжения. Он волновался, когда объясняли новое, волновался от новизны узнаваемого — у него становились восторженными глаза. Она не могла и не хотела быть такой. Но и прежней — отсутствующей — она не желала оставаться.

После занятий Светлана сказала, зевнув:

— До чего же скучно, а главное — не нужно! Никто не собирается в профессиональные каменщики, к чему эта мука с уроками?

Наде тоже казалось, что занятия излишне подробны. Чтоб класть кирпичи в стены, не обязательно изучать, каково у них сопротивление на разрыв. Вере ежедневные занятия были приятны уже тем, что на четыре часа в день было меньше утомительной работы.

— Работа грязная и неприятная, — сказала Валя. — Знаете, девочки, я так жду, когда начнем стены! Будет легче, это все говорят.

— Не знаешь ты грязной и неприятной работы, — сказала Вера, качая головой. — У меня спроси, я скажу. В столовой я убирала столы, мыла посуду — вот где грязная работа. По три флакона духов изводила в месяц, чтоб отшибить запах жира и тушеного мяса, везде он мне чудился: в парке, в кино… И мало, что грязная — обидная была работа! Землю копать — нелегко, но обиды — никакой… А там, что повару не удалось, взыскивают с меня: «Девушка, не суп, а черт знает что! Не умеете работать!» И боже упаси огрызнуться — сейчас же жалобную книгу.

— А не ты ли старалась отделаться от профессии каменщика? — напомнила Надя.

— Правильно, к врачу бегала. Ну, и что? На всю жизнь в каменщики — нет! Тем более — землекопом. Но хоть сейчас и тяжело, а проще, чем тогда. От хлюпиков избавилась, которые между первым и вторым в любви объясняются, а за компотом ругаются, что невежлива — одно это чего стоит!

Лена, вмешавшись в спор, неожиданно взяла под защиту землекопов и каменщиков. Жизнь — штука многообразная, скучно, если всю ее пройти по случайно намеченному когда-то плану, надо все испытать — и физический труд, и умственную работу, пожить и в Москве, и на окраине, понежиться у теплого моря, и побродить в лесах.

— Пробудилась! — сказала Надя. — Как спалось, Лена? Ты же до сегодняшнего дня страдала на занятиях.

— Больше не буду.

— Посмотрим, посмотрим… Что ты поменяла интересную работу в Москве на таежные котлованы, мы знаем. Но чтоб сделала это из любви к комарам и лопате, рассказывай кому другому…

— Я не собираюсь тебя ни в чем убеждать.

— И хорошо делаешь — мы недоверчивые…

Лена подосадовала, что откровенничала с подругами. То, что мучило ее, их не занимало, они были другие. Но Надя уловила совершившуюся в ней перемену — она как бы проснулась после многонедельного хаотического сна. Мир проносился до сих пор мимо нее темный и чужой, она ощущала его холод и жару, он изредка вторгался в уши комариным пением — она не видела его. А сейчас она распахнула на него глаза и изумилась — мир был прекрасен. Лена жадно всматривалась в небо, в реку, вслушивалась в волны и деревья. Лето погасало, на земле и в небе разгоралась осень. Осень курлыкала голосами журавлей, пылала яркой одеждой тайги и синими закатами, шествовала холодеющими рассветами. Лена и раньше любила осень, в воскресные дни она уезжала к тетке в Ивантеевку, чтоб побродить по лесу. Но там, в Подмосковье, осень была и мельче, и серей. Эта же, раскинувшаяся в тайге, пронзительна и многоцветна, Лена могла подобрать для нее лишь одно слово — величественная…

Временами, среди понемногу иссякавших дождей, прорывались окна сухой погоды, и Лена после работы собирала у ручья бруснику и грибы, но чаще прислонялась к пихте или лиственнице и ловила дыхание леса. У нее кружилась голова, сильнее билось сердце от могучего аромата тайги. Летом, при жаре, зеленый и спутанный лес только качался и шумел, он утомлял глаза однообразной темнотой — запахи его были смутны и слабы. Сейчас, умирая на зиму, он источал особый, хватающий за душу аромат. В этом сложном запахе смешивалось сладковатое благовоние багульника, горьковатый дух молодого березняка, пряный — гниющих листьев и желтеющей хвои, терпкий — смородины, еле слышная нагловатая вонь грибов, першащая в горле, и жесткие, смоляные, надо всем возносящиеся испарения древесины и корья. Лена закрывала глаза, шептала: «Хорошо, нет, хорошо!» В эти минуты от нее, вдруг измельчав, отдалялись горести прошлого, неустроенность теперешней жизни, только одно имело значение — дышать, дышать этими необыкновенными, выразительными, как крик, запахами! А когда Лена, одурев от опьяняющего воздуха, открывала глаза, она наслаждалась по-иному — лес шумел и раскачивался, шевелил ветвями, как лапами, надвигался красными березами, золотыми лиственницами, рыжими соснами, синими пихтами. Если же налетал сильный порыв ветра, все краски путались и мешались, красное вспыхивало в желтом, рыжее и багровое погасало в синеве.

— Хорошо! — повторяла Лена и, смеясь, протягивала руки пихтам и соснам, березам и лиственницам. — Славные вы ребята, деревья, очень, очень славные! А я и не знала, какие вы. Двадцать лет прожила — и не знала! А теперь знаю — уже навсегда!

Вначале она шептала эти слова, потом твердила громче, чтоб услышали и другие, скрытые в глубине деревья. Лена беседовала с лесом, он отвечал, она различала в его вечном то бормочущем, то ревущем шуме отдельные слова. Иногда она спохватывалась — нет ли кого поблизости из людей. Ей не хотелось прослыть еще придурковатой, вдобавок к тому, что все считали ее гордячкой. Она заглядывала за стволы, прислушивалась к шорохам. Но в тайгу редко кто забирался, новоселы отлеживались в бараке или развлекались в клубе.

Чударыч пришел к Усольцеву с просьбой отпустить его в Москву.

— В Москву? — переспросил парторг. — Выходит, вам не понравилось у нас? А я-то думал, вы первый тут приживетесь. Старый чалдон, вроде меня, тайга — дом родной…

— Чалдон, чалдон! Коренной таежный житель. Да ведь я в столицу на время — в командировку.

Усольцев удивился.

— Но мы не собираемся посылать вас в командировку. По вашей части у нас нет дел в Москве.

— По-моему — есть и большие… Плохо у нас с библиотекой…

Усольцев попросил объяснений. Чударыч вдруг рассердился. Черт их знает, кто комплектовал библиотеку, только это люди без знаний, вкуса и совести — покупали книги по принципу: «Стояла бы на полке, а будут ли ее читать — дело читателя, а не наше». Журналов не подписали ни одного, романов и повестей — сотня, а брошюр, вроде «Уход за свеклой» и «Возделывание сои» — штук двести. Посевы свеклы и сои на таежной стройке — даже куры засмеют! Нужно срочно поправлять испорченное — раздобыть художественной литературы, подписаться на интересные журналы. Зима идет, темная северная зима — книга больше, чем все другое, способна озарить ее.

— Деньги у нас имеются, есть на что купить литературу, — сказал парторг. — И командировку можем предоставить. Но кто заменит вас в библиотеке на это время?

— Кого-нибудь подберем, Степан Кондратьич. Я недели на три. Правда, в Красноярске придется задержаться на несколько деньков.

— А в Красноярске зачем?

Чударыч сконфузился, словно задумал что-то нехорошее.

— Да видите ли… На старой моей квартире кое-что и у меня осталось от книг — тысячи три томов… В основном — беллетристика, классики, ну, и наши советские авторы. Хочу подарить стройке, юным читателям.

Усольцев обрадованно пожал руку Чударычу.

— Такой подарок много нам поможет. Но, скажите, не жалко будет?

— Одно жалко — пылятся книги в пустой квартире, вроде мебели, а книга не мебель, дело. Здесь она нужнее, чем там. И мне без них скучно — с друзьями расстался. У меня ведь так — где мои книги, там и мой дом. Хочу почувствовать себя по-домашнему.