В доме веселья - Страница 9

– Твоему отцу нездоровится, он сам не знает, что говорит. Ничего страшного, но лучше иди к себе. И слугам – ни слова, – прибавила она.

Лили подчинилась. Она всегда подчинялась, если мать говорила таким голосом. Слова матери не обманули ее: она сразу поняла, что они разорены. Потом, когда опустился мрак, ужасная правда заслонила даже медленную и мучительную смерть отца. Для жены он больше ничего не значил: он перестал существовать, как только прекратил выполнять свои функции, и она отбывала повинность у его кровати с видом путешественника, сидящего на чемоданах. Чувства Лили были нежнее: она жалела его, жалела испуганно и беспомощно. Но то, что он был почти всегда не в себе, когда она прокрадывалась к нему в комнату, и его взгляд не задерживался на ней подолгу, делало отца еще более чужим, чем во времена ее младенчества, когда он возвращался домой после наступления темноты. Она всегда видела его будто сквозь дымку. Сначала это была дрема, позже – отчуждение и равнодушие, а нынче туман сгустился до того, что отец был уже почти неразличим за его пеленой. Если бы Лили хоть немного умела ухаживать за ним или могла бы обменяться с ним парой тех особенных слов, о которых столько читала в романах, наверное, в ней проснулся бы дочерний инстинкт. Но она, так и не найдя способа выразить свое сострадание, оставалась неподвижным наблюдателем, тогда как мать мрачно и неустанно выражала обиду. Каждое ее движение, каждый взгляд словно упрекали: «Сейчас тебе жалко его, посмотрим, что будет, когда ты поймешь, что он с нами сделал!»

Когда отец умер, Лили почувствовала облегчение.

А потом настала долгая зима. Денег осталось совсем мало, но для миссис Барт это было хуже, чем ничего, – какая насмешка над ее правами! Какой смысл жить, если приходится жить как свинья? Она погрузилась в жестокую апатию, в состояние бездеятельного гнева на судьбу. И куда только девалась ее хваленая предприимчивость! Или, может быть, отныне она считала недостойным проявлять ее? Хорошо быть «прекрасным организатором», когда при этом удается содержать собственный экипаж, но, когда ты вынужден идти пешком, все твои усилия и умения ни к чему.

Лили с матерью скитались теперь с места на место, подолгу гостя у родни, чей образ жизни миссис Барт критиковала, а родня в свою очередь недоумевала, зачем миссис Барт позволяет Лили, у которой нет никаких жизненных перспектив, завтракать в постели. В Европе они прозябали в дешевых ночлежках, где миссис Барт отчаянно сторонилась скудных чаепитий своих товарищей по несчастью. Особенно тщательно она избегала встреч со старыми друзьями и тех мест, где ей прежде сопутствовал успех. Бедность для нее символизировала признание того, как низко она пала, и была равносильна бесчестию.

Лишь одна мысль была ей отрадой – мысль о том, как прекрасна Лили. Она созерцала красоту дочери с такой страстью, словно это было оружие, которое она медленно готовила для отмщения. Это было единственное, что осталось им в наследство, ядро, вокруг которого их жизни суждено возродиться. Она смотрела на Лили жадным взором, ревнивым, словно это было ее собственное сокровище, а дочь лишь хранила его до поры, поэтому мать старалась привить дочери чувство ответственности. В воображении она прослеживала судьбы других красавиц, указывая дочери, каких высот можно добиться, обладая подобным даром, и приводила примеры того, как можно ужасно ошибиться, проиграть, так и не получив желаемого; и виной тому, считала миссис Барт, только собственная глупость несчастных неудачниц. Конечно, она не отрицала пагубного влияния жестокой судьбы, ибо именно судьба виновата в ее собственном несчастье, но она яростно отвергала браки по любви; Лили воображала, что именно таким был брак матери с отцом, однако миссис Барт часто уверяла, что ее якобы «уговорили», не уточняя, кто именно.

Обилие и притягательность открывшихся перед ней возможностей должным образом впечатлили Лили. И ей стало легче выносить нынешнее убогое бытье, осознавая свое высокое предназначение. Для менее блестящего ума откровения миссис Барт были бы губительными, однако Лили понимала, что красота – это лишь сырая глина в руках мастера и для успеха нужно обладать и другими талантами. Она знала, что малейшее проявление высокомерия – это утонченная форма той самой глупости, которую так осуждала мать, и в скором времени Лили усвоила, что красавица должна быть куда более тактичной, чем обладательница заурядной внешности.

Ее честолюбие не было столь грубым, как амбиции ее матери. Леди часто жаловалась, что в молодости, до того как он стал слишком уставать, ее супруг тратил время попусту на занятие, которое миссис Барт неопределенно именовала «чтением стишков». А после его смерти среди вещей, отправленных на аукцион, оказалось десятка два убогих томов, которые боролись за выживание среди старых ботинок и пыльных бутыльков из-под микстур на полках в гардеробной своего хозяина. И сентиментальная жилка Лили брала начало из этого самого источника, отчего ее весьма прозаические цели обретали идеалистический ореол. Ей приятно было считать, что красота – это благодать, которая даст ей возможность занять такое положение, чтобы нести в мир изящество и хороший вкус. Она любила картины и цветы, любила душещипательные романы и не могла отказаться от мысли, что подобные вкусы облагораживают ее жажду мирских благ. Разумеется, ей было бы недостаточно выйти замуж просто за богача, втайне она стыдилась грубой материнской страсти к деньгам. Лили предпочла бы английского аристократа с политическими амбициями и обширными поместьями, или, на худой конец, сгодился бы итальянский князь, обладатель замка в Апеннинах и наследственной резиденции в Ватикане. Недостижимое очаровывало ее, она любила воображать, как сторонится вульгарной толчеи Квиринала, жертвуя удовольствием ради сохранения вековых традиций…

Все это казалось ей таким далеким теперь! Эти мечты были едва ли не более бесплодными и детскими, чем ее младенческие грезы о французской ходячей кукле с настоящими волосами. Неужели прошло только десять лет с тех пор, как ее воображение разрывалось между английским аристократом и итальянским князем? Ее память неустанно воспроизводила этот неприятный отрезок времени…

После двух лет голодного скитания миссис Барт умерла – она скончалась от глубокого отвращения к жизни. Ей, презиравшей убожество, суждено было стать убогой. Все надежды на блестящую партию для Лили померкли в первый же год.

– Как кто-то может жениться на тебе, если тебя никто не видел? Но разве можно принимать кого-то в этой дыре? – таков был рефрен ее бесконечных ламентаций, а последний материнский наказ Лили звучал так: во что бы то ни стало избавиться от убожества. – Не дай ему вцепиться в тебя и утащить на дно. Борись изо всех сил – ты молода, ты сможешь.

Она умерла во время одного из недолгих приездов в Нью-Йорк, и Лили мгновенно оказалась в центре внимания семейного совета, организованного состоятельными родственниками, которых ее учили презирать за свинский образ жизни. Похоже, родня была в курсе того, какие чувства на их счет Лили впитывала с молоком матери, поскольку никто не выказывал горячего желания взять Лили в компаньонки. Вопрос чуть было не повис в воздухе, но миссис Пенистон со вздохом объявила: «Что ж, возьму ее к себе на годик».

Все удивились, но скрыли это, опасаясь, что миссис Пенистон вдруг передумает.

Вдовая миссис Пенистон приходилась сестрой покойному мистеру Барту и была отнюдь не самой богатой из членов семейного совета, однако у тех все равно нашлась куча причин, по которым Провидению было угодно, чтобы именно миссис Пенистон взяла на себя заботу о Лили. Во-первых, она была одинока, и юная компаньонка скрасила бы ее одиночество. К тому же она путешествовала время от времени, а Лили были знакомы чужие обычаи – что, впрочем, считалось скорее недостатком и осуждалось более консервативной родней, – однако тете бы это пригодилось. Но, по правде говоря, не эти резоны руководили миссис Пенистон. Она взяла девушку к себе просто потому, что никто другой этого не сделал бы, и еще потому, что ей была свойственна совестливость, которая мешала открыто проявлять эгоизм, хотя это никак не касалось частных слабостей. На необитаемом острове миссис Пенистон ни за что не совершила бы такого подвига, но на глазах у всего своего маленького мирка она получила от этого определенное удовольствие.