В дебрях Атласа (др. изд.) - Страница 5
– Хватаешься за жизнь? – спросил магнат, улыбаясь.
– Мне всего двадцать семь лет…
– И ты воображаешь, что мог бы еще сделаться адвокатом?
– Нет! Если бы мне удалось вырваться из этого ада, я бы отправился в Калифорнию искать золото. Я уже ничего не помню из законов.
– Ну, будем надеяться увидеть тебя в числе собирателей золотых зерен.
Тосканец потянулся в сторону венгра, прикованного к крепким нарам, и, пристально вглядываясь в него в течение нескольких мгновений, спросил:
– На кого ты рассчитываешь?
– На отца Афзы, или, если хочешь, на тестя…
– На тестя?
– Да, потому что я женат по магометанскому обряду на Звезде Атласа.
– Афза твоя жена?
– Уже три месяца.
– Сто жареных морских скатов! И никто этого не знал?
– Мы приняли все меры, чтоб не знал никто, кроме нас троих.
– А разве ты не знаешь, что и вахмистр…
– Любит ее? Знаю. И потому именно он и придирается ко мне, что несколько дней тому назад видел, как я разговаривал с ней. Не случись того, что случилось волей судеб, через две недели меня не было бы в бледе. Хасси аль-Биак уже распродает своих верблюдов и лошадей кабилам.
– И ты бы оставил меня здесь?
– Нет, Энрике, один махари[13] приготовлен и для тебя. Я не забуду твоего участия, когда я убил льва, собиравшегося сожрать мою Афзу.
– И в благодарность, граф, ты ничего не сказал мне о происшедшем.
– Не ко времени было бы рассказывать. Теперь речь идет о нашей жизни.
– Но кто же передаст Хасси аль-Биаку, что мы в карцере, скованные?
– Человек, на которого ты уж никак бы не подумал: сержант Рибо.
– Да неужели? Он, кажется, ненавидит тебя и придирается к тебе больше, чем к кому бы то ни было.
– Рибо самый человечный из всех; когда он может спасти жизнь, он охотно спасет ее, если только ничто не грозит при этом его нашивкам.
– Да, ты прав… Рибо! Вот уж никто бы не поверил. А я считал его палачом!.. И ты думаешь, граф?..
– Еще сегодня Афза узнает о моем аресте.
– И сержант станет помогать нам?
– Если не станет помогать прямо, то не будет и мешать, только если не скомпрометирует себя при этом…
Тосканец огляделся и затем, устремив взгляд на окно, защищенное крепкой железной решеткой, снабженной сверх того еще жалюзи, как в магометанских гаремах, спросил:
– Только как это мы отсюда выберемся?
– Трех недель еще не прошло, – ответил мадьяр. – Нам спешить нечего.
– А все лучше бы вырваться сегодня. Ты забыл, граф, об этой собаке Штейнере.
Глаза графа сверкнули странным огнем.
– У этого негодяя, хоть он и соотечественник мне, никогда не хватало смелости взглянуть мне в глаза, – сказал он, – но сегодня, пользуясь тем, что нет капитана, он непременно явится сюда. Кто смеет тронуть венгерского магната? Клянусь тебе, отважься он только подойти ко мне, эти цепи разлетятся в куски, и не видать больше этому разбойнику нашего Дуная. Я жду его!
– Да, граф, у тебя сложение богатырское… Не то что у меня… У тебя в жилах кровь хорошая…
– У тебя не хуже… Ты знаешь, сколько вас пало в борьбе с австрийцами за венгерскую независимость…
– Да, правда, – согласился тосканец, – наверное, не меньше, чем ваших в рядах гарибальдийцев…
– Так мы, стало быть, равны, – начал мадьяр, но вдруг замолчал и стал прислушиваться.
В коридоре раздавались тяжелые медленные шаги. При звуке их мадьяр, хотя и готовый на все, побледнел и сжал кулаки.
– Штейнер! – сказал тосканец с явным страхом.
– Должно быть, он, – глухо отозвался граф. – Я не боюсь: сумею справиться с этим диким зверем пушты.
В ту же минуту послышался гнусавый голос вахмистра:
– Теперь им от смерти не увернуться. Попались в железную руку трибунала.
В ответ раздалось как бы глухое рычание, будто исходившее из груди медведя или гориллы.
– Штейнер! – повторил, позеленев, тосканец. – Пересчитает он мне ребра.
Мадьяр яростно потряс цепями, и снова его черные глаза вспыхнули.
Он обладал такой физической силой, что мог разорвать свои цепи и помериться с соотечественником.
– Пусть негодяй только палец поднимет, я уложу его на месте – и вместе с вахмистром, который его натравливает на нас. Погоди же!
Мадьяр сел на нарах, устремив глаза на дверь. Он был похож на льва, готового броситься на добычу.
Петли заскрипели, и в карцер вошел великан, между тем как вахмистр говорил:
– Отделаешь их хорошенько – можешь отдохнуть и получишь двойную порцию водки. Я за все отвечаю…
– Слушаюсь, господин вахмистр. Будете довольны. Дверь тотчас же затворилась за геркулесом.
– А, это ты, Штейнер, – насмешливо встретил его магнат. – Ты как сегодня: выпил в меру? Вахмистр, вероятно, не поскупился.
Вошедший стоял как бы удивленный, посматривая, по-видимому, испуганно то на мадьяра, то на тосканца.
Венгр Штейнер был официальным палачом бледов Нижнего Алжира. Этот человек – личность не вымышленная, но вполне историческая, – прослужив три года в венгерских войсках, поступил в Иностранный легион и, бог знает какими судьбами, попал в Алжир, не зная ни слова по-французски.
Он был отправлен в Дженан-эд-Дар, маленькое местечко в глубине Алжира, где начал свою служебную карьеру кашеваром при дисциплинарной роте, а скоро сделался помощником палача.
Унтер-офицеры, пользуясь его полным незнанием французского языка и уверенные, что просьбы дисциплинарных не подействуют на него, мало-помалу стали пользоваться им для мучения своих жертв. Надо сказать правду, что вначале мадьяр не особенно обрадовался выпавшей на его долю обязанности, но унтер-офицеры всякого рода ухищрениями сумели подчинить его себе, и вот уже месяц за месяцем этот скот повиновался их приказаниям.
О нем рассказывают, и вполне правдиво, ужасные вещи. Однажды один итальянец, Версине, отчаянно защищаясь от ударов кулака, которыми его обрабатывал венгр, почти полностью откусил у него большой палец правой руки.
Надо сказать, что мучители-начальники старались не подходить к тем, кого мучили, и для обуздания непокорных всегда выпускали гиганта Штейнера. Мучить, ломать ребра и руки стало обязанностью этого дунайского медведя.
Грубые инстинкты, дремлющие в человеке, уже не сдерживались в нем, и он сполна пользовался своей необыкновенной физической силой.
Наглядными признаками того озлобления, которое он вызывал, были многочисленные рубцы и раны на его теле. Ужасны рассказы этого мадьяра, записанные Жаком Дюром; не одно убийство тяготело на свирепом палаче бледа…
Увидав вошедшего соотечественника с налитыми кровью глазами, искаженным лицом и засученными рукавами, как бы для того, чтобы продемонстрировать свои могучие мускулы, Михай Чернаце встретил его ироническим вопросом:
– Ты пришел сюда, чтоб показать мадьярскую силу? Не слыхал я до сих пор, чтоб мадьяр на чужбине служил палачом…
Услыхав эти слова, колосс закачался, будто его хватили по голове, и стоял, опустив руки и бессмысленно уставившись перед собой. Очевидно, он выпил, но еще был в состоянии понимать и видеть.
– Отвечай, Штейнер, – продолжал магнат, помолчав мгновение. – Зачем ты пришел сюда? Чтобы поломать ребра благородному венгру? Ну, начинай. Я не боюсь тебя. Если ты дунайский медведь, я тебе покажу, каковы медведи карпатские и как они умеют разбивать цепи, когда разъярятся.
Великан все молчал. Он как будто испугался, увидев соотечественника, и глаза его начали блуждать.
– Зачем ты пришел сюда? – кричал магнат. – Ведь вахмистр приказал тебе переломать нам ребра.
– Не смею, – ответил тот, опуская голову.
– Ты, может быть, хочешь испытать свои силы на моем товарище? У тебя нет брата… матери?..
Колосс покачнулся.
– Матери? – заревел он. – Она писала мне вчера.
– Что же она тебе писала? Говори, негодяй! Говори, палач бледа! – Мадьяр сделал два шага; его черные глаза лишились всякого блеска; они казались белыми.