Узники коммунизма (СИ) - Страница 4

Было зимнее морозное утро. Дул сильный ветер. Сквозь обмерзшие окна в комендантский коридор пробивались первые лучи восходящего солнца.

Вахтер открыл тяжелую железную решётчатую дверь, ввел меня в полутемный подвал и стал открывать камеру № 7.

«Ну, теперь-то и начинается эта самая «конопатка», — подумал я словами Панаиди и нерешительно вошел в камеру.

Большое подвальное помещение с маленькими щелями, вместо окон, слабо освещалось дневным светом, было заполнено облаком сизого махорочного дыма. На семи топчанах, прикрытых истрепавшимися сенниками, сидели и лежали люди, беспрерывно дымя цыгарками. Приглушенными голосами они о чем-то говорили, перебивая друг друга и беспрерывно ругаясь. Когда закрылись за мною двери и я, поздоровавшись с ними, сел на указанный мне вахтером свободный восьмой топчан, все сразу замолчали и стали задавать мне обычные вопросы, кто я такой, откуда я, за что меня арестовали и т. п. Выслушав мои ответы и короткий рассказ о приключениях с Панаиди, один из них, очевидно, хорошо знавший уголовный кодекс РСФСР, приподнялся на локте и проговорил:

— У вас, гражданин, судя по всему, дело не безнадежное. Срок вам уже приготовлен: от 6 месяцев до вечного пребывания. А этим «петухом», который вам кукарекал в предвариловке, ГПУ хотело вас немного развеселить. О подробностях же узнаете у своего следователя… А пока, авансиком одолжите табачку.

Я ответил, что не курю. Говоривший выругался, махнул рукой и добавил:

— Я тоже когда-то не курил, но когда жизнь дала трещину, пришлось поддерживать себя курением. Через недельку-другую, гражданин, когда ГПУ крепко наступит вам на хвост, вы станете первым курильщиком. Без курева в тюрьме невозможно быть. За табак у нас отдают «пайку», костюмы шевиотовые, сапоги, всё — до совести и невинности включительно, если вы не потеряли их еще на «воле». Камера засмеялась.

С новыми моими товарищами по камере я познакомился очень скоро. Одессит попал за налет на хлебный ларек; краснодарец за какую-то небольшую растрату; бывший красный партизан — за какое-то дело с поджогом кирпичного завода; два немца-колониста — за связь с заграницей и получение от общества «Братья в нужде» денежной помощи; бывший красноармеец — за еврейские анекдоты и последний — местный юноша за антисоветские разговоры. За исключением первых двух уголовников, остальные были «контрики» и с предъявленными им обвинениями по 58 статье сидели уже по несколько недель. Они очень охотно делились со мной своими переживаниями и негодовали на тех, кто их «продал». Особенно волновался бывший красноармеец из местного гарнизона.

— Подумайте, — возмущался он, — за какой-нибудь пустяковый анекдот и мне грозит трехлетний «штемпель», — а?! Всё равно, я буду на них жаловаться товарищам Ворошилову и Калинину. За такой подход к бывшему комсомольцу-батраку и красноармейцу им попадет.

— Ты лучше расскажи нашему новому товарищу анекдот, — вмешался одессит и засмеялся.

— Да, что же тут рассказывать, когда этот анекдот все колхозные бабы знают, — продолжая волноваться, говорил бывший красноармеец. Никакой политики в нем нет, а сексоты донесли политкомиссару и меня арестовали, — поспешил вставить бывший красноармеец.

— Ничего, ничего, товарищ красноармеец, и вам надо немножечко попилить сосенки да елочки, да с тачечкой покататься, — заговорил снова одессит.

— Пятилетку-то надо кому-нибудь выполнять. Портфели носить и всякие говорильни разводить — одно, а каналы рыть — другое.

Красноармеец махнул головой и решительно выкрикнул;

— Всё равно, я буду жаловаться в Москву и своего добьюсь!

— Чудак ты, Божий человек: ты не первый и ты не последний. Тебе вбили в мозги, что на местах власть, может быть, и плохая, а вот, в Москве, — там настоящая, справедливая… Одинакова она везде. Сотни тысяч людей сидят за анекдоты, Москва об этом знает. И если бы твой Калинин их поосвободил, кто же тогда будет строить социализм?!

Вспоминая предупреждение Панаиди, я обвел всех взглядом и подумал: «Кто же из этих семи человек шпион?».

Трудно было сразу разобраться и я решил осторожно перевести разговор на другую тему.

— Ну, как же вас здесь кормят? — обратился я сразу ко всем.

— 600 грамм хлеба, ложка сахару, баланда на обед, кипяток на закуску, а остальной приварок будет выдан в конце пятой пятилетки, — снова сострил одессит и камера снова засмеялась.

Остальные часы этого дня ходили в закрытый двор на прогулку, обедали, спали, играли в шашки и шахматы, изготовленные из хлеба, затем пили вечерний чай и готовились к ночи. Каждый из арестованных ожидал вызова к следователю и к этому готовился.

Я тоже ожидал вызова и готовился к возможным неожиданностям и вопросам…

В 10 часов вечера повели меня к следователю. И замелькали в глазах моих красное лицо конвоира, его наган, направленный на меня, темные коридоры, широкая лестница на третий этаж, яркий свет в каком-то зале и закрытая дверь в кабинет следователя.

— Стучи! — приказал конвоир. Стучу.

— Да-да! — слышится металлический голос из кабинета. Открываю дверь и…

Но об этом когда-нибудь в другой раз расскажем. Сейчас буду рассказывать о других. Моих соузниках и товарищах по заключению.

В тюремном подвале районного ГПУ было около 10 камер. Одна половина с небольшими окнами выходила на улицу, а другая — в глухой квадратный дворик, в котором арестованные, по замкнутому кругу, производили свои 10-минутные прогулки. Как с улицы, так и со двора окна были огорожены высокой досчатой стеной, вдоль которой ходил часовой. По ночам можно было слышать его глухие шаги и крики: — Эй, гражданин, перейдите на другую сторону!

Все побывавшие в заключении по опыту знают, с каким жгучим любопытством хочется знать, кто же томится рядом с вами в соседних камерах и за что он туда попал. Это желание общения с живыми людьми, с соузниками, настолько сильно, в особенности в одиночном заключении, что арестованные, изолированные от внешнего мира, пускаются на всякие хитрости, на изобретение всевозможных условных знаков и азбук, с помощью которых можно было бы установить контакт с соседними камерами. Даже строгие наказания за это карцером, лишением прогулок или связи с родными не могут удержать заключенных от этих попыток.

Проходя много раз по коридору, я видел темные прямоугольники дверей, из-за которых чуть слышно доносился глухой сдержанный гул голосов. Страшно хотелось, хотя бы через «волчок» взглянуть в эти камеры и сказать находившимся в них несколько ласковых утешительных слов.

Особенно мне хотелось повидаться или хотя бы поговорить через стену с моими однодельцами.

По ходу следствия я видел, что были арестованы некоторые из моих друзей и знакомых и, сбиваемые с толку следователем, они начинали уже оговаривать и меня и друг друга. С ними-то и нужно было как-нибудь связаться. Но как это сделать? Тюремной азбуки для перестукивания они не знали, а через «волю» связаться с ними не было никакой возможности. Оставались еще дежурные вахтеры, но им не доверяли и связываться с ними было опасно.

И вот однажды наш однокамерник, бывший красный партизан, стоя у окна, стал машинально выстукивать по трубе парового отопления. Через несколько минут в трубе послышались ответные металлические щелчки в определенном порядке. По трубе ответили такими же ударами. Получили ответ: «Говорит 4-я камера». С того же дня наши камеры установили связь со всеми соседними камерами, выходившими окнами на улицу. Связался и я с 3-мя моими однодельцами и обменялся с ними необходимыми для нас сведениями. Особенно было важно им знать действительную роль двух наших общих знакомых, оказавшихся агентами ГПУ; они являлись для нас очень опасными свидетелями.

Но не долго продолжалось наше общение с соседями. Дежурившие вахтеры подслушали наши разговоры, донесли начальству и перестукивания, под страхом строгой кары, были прекращены. Но главное было сделано. Мы не только знали, кто рядом с нами находился, но и сделали взаимные предостережения.