Узник №8 (СИ) - Страница 17

    Прошло ещё часа полтора или два, прежде чем беглец достиг тупика, о котором говорил сын надзирателя. Тогда он принялся легонько тыкаться затылком в свод тоннеля в поисках обещанной плиты. И ничего не нащупывал.

    В какой-то момент, после очередной бесплодной попытки, его вдруг пробила дрожь, а на лбу выступил холодный пот при мысли, что надзиратель обнаружил подземный ход и завалил плиту, через которую ему следовало выбираться. Или мальчишка что-нибудь напутал. Или у тоннеля были ответвления и он, сам того не заметив, попал в одно из них…

    Узник закричал от ужаса, когда до конца осознал своё положение. Предположим, он бы мог двинуться в обратный путь, проталкивая себя по тоннелю ногами вперёд, но таким образом он смог бы добраться лишь до того места, где тоннель расширялся, а о том, чтобы пятиться раком по первой части хода не было и речи — это было бы совершенно невозможно. Тоннель грозил стать его могилой, могилой погребённого заживо. Он снова закричал что было сил и с отчаянием принялся биться в свод тоннеля. И тут вдруг боль в голове дала ему понять, что он со всей очевидностью бьётся не о мягкую землю, а обо что-то значительно более твёрдое. Несомненно, это была та самая плита, но оказалась она, видимо, значительно тяжелее, чем описывал сын надзирателя. Тогда, задыхаясь от усилия, он упёрся в эту плиту и изо всех сил отжался руками от земли. Казалось голова его вот-вот треснет, как грецкий орех, а проклятая тяжесть так и не сдвинется с места, но в какой-то момент он вдруг почувствовал, что плита подалась, услышал шорох, ощутил на лице осыпающуюся землю. Воодушевлённый скорым спасением он закричал ещё громче и настырней упёрся затылком и нажал так, что в шее захрустело.

    В глаза ударил ослепительный свет. Узник невольно закрыл привыкшие к полному мраку глаза и глубоко вдохнул свежий воздух улицы.

    Но свежий воздух был не таким уж свежим — воняло потом, грязью и чем-то ещё, до боли знакомым. Не сразу он понял, что это пахнет гороховой кашей. А когда понял — открыл глаза.

    Первым, что он увидел, было решётчатое окно, кое-как намалёванное коричневой и синей краской на цементной стене.

    — Ну вот и ты, скотина, — осклабился сидящий на табурете надзиратель с дубинкой в руках. — Наконец-то, а то я уже чуть не задохнулся в этой вони.

№6

    Ломило все кости. Сравнение с переехавшем тебя катком тоже давно затаскано, но оно было первым что пришло узнику в голову, когда он очнулся: ну вот, меня переехал каток…

    Потом он попытался сообразить, кто он, где находится, как умудрился попасть под асфальтоукладчик и жив ли он вообще. Делал он это не из какого-то дурацкого позёрства перед самим собой и своей болью — нет, он на самом деле не мог ответить ни на один из этих вопросов. Видимо, на этот раз избиение было особенно безжалостным, и надзирателю удалось нанести больше точных ударов по голове, чем обычно, что и обусловило наступившую амнезию.

    Через пару минут память начала возвращаться к нему сквозь тугую пену головной боли, лезущей из ушей и норовящей взорвать затылок.

    Перед тем как избить его до полусмерти, надзиратель рассказал о своих подозрениях, о проведённом расследовании, в результате которого выяснилось, что узник готовит побег, о том, как обнаружил подземный ход, ведущий к мосту и как засыпал его и сделал плавный переход в собственный тоннель, который терпеливо прокопал до самой камеры (вот почему тоннель внезапно стал шире, понял узник; вот почему в последнее время надзиратель редко появлялся на своём рабочем месте).

    Только теперь он до конца осознал, что находится снова в своей камере, на топчане. И единственное его утешение состоит в том, что наказание за неудавшийся побег он уже претерпел, осталось только претерпеть его последствия, что виделось делом отнюдь не лёгким.

    Узник застонал от боли и отчаяния.

    Услышав рядом чей-то разочарованный вздох, он повернул голову и увидел ангела, сидящего подле на табурете. Кажется, посланец божий был раздосадован тем, что в очередной раз ждал понапрасну, что узник снова обманул его ожидания. Он сунул фон Лидовица обратно в грязную котомку беглеца-неудачника, из которой при этом посыпалась земля, и встал.

    — Извини, — простонал узник.

    — Ничего, ничего, — отвечал ангел, прекрасно понявший, за что у него просят прощения. — Твоей вины в этом нет.

    — Значит, я действительно жив?

    — Ну, если не мёртв, то наверняка жив.

    — Жаль.

    — Это легко поправимо. Хочешь?

    — Хочу, — не раздумывая отвечал узник. — А выпить есть?

    — Такие дела делаются на трезвую голову, — хмыкнул ангел.

    — А каким способом?

    — Вариантов немного, — подумав отвечал ангел. — В общем-то, вариант всего один: головой в стену, с разбега.

    — Я не сумею, — с сожалением выдохнул узник. — Мне шевельнуться больно. А ты можешь просто забрать меня?

    — Живого? Нет. Живые там не нужны.

    — Даже в аду?

    Ангел лишь покачал головой.

    — Даже в аду нет места живым, — прошептал узник, приходя в ужас. — Тогда убей меня!

    — Я не убийца.

    — Да, прости.

    Ангел кивнул и сделал шаг к стене, чтобы в очередной раз исчезнуть в ней или за ней. Голос узника остановил его:

    — Как тебе фон Лидовиц?

    — Больше всего мне нравятся последние тридцать страниц пустоты, — ответил ангел. — Говорят, их он написал, когда уже не был начальником тюрьмы.

    — Начальником тюрьмы?

    — Фон Лидовиц — это литературный псевдоним, — неохотно пояснил ангел. — Этот человек всю свою жизнь работал начальником тюрьмы, настоящее его имя никому не известно. Зато известно кое-что другое…

    С этими словами он быстро растворился в стене.

    — Головой в стену, — пробормотал узник, оставшись один. — С разбега. О чём это он говорил, что он хотел этим сказать? Быть может, таким образом я смогу последовать за ним или стать как он? Но у него крылья, а у меня что, кроме не дожитой жизни?.. Тридцать страниц пустоты… Тридцать страниц пустоты! Вот что мне осталось…

    Застонав от боли, он взял с тумбочки котомку, достал из неё фон Лидовица, стряхнул с книги пыль и пролистал до чистых листов.

    — Так вот оно что! — шептал узник, переворачивая страницы без единой буквы, начинавшиеся после строчки «Вот она пустота, зри и разумей…» и заканчивающиеся листом с выходными данными. — Так вот в чём истина. А я-то думал… Пустота… Зри и разумей… О боже, боже…

    Он вернулся к началу и ещё раз — медленно, внимательно, вдумчиво — пролистал, пристально вглядываясь в каждый прямоугольник, словно видел незримые строки, слагавшиеся из потусторонних слов цвета воздуха.

    Книга вдруг выпала из его рук, узник затрясся в безудержном и беззвучном смехе. Это причинило страдание — тело моментально отозвалось ноющей болью в каждой, кажется, своей клетке, — но узник словно не замечал боли, поражённый приступом смеха. «Пустота… — повторял он. — Пустота!.. Зри и разумей».

    За этим полубезумным смехом его и застал начальник тюрьмы, прихода которого он даже не услышал.

    — Рад видеть вас в веселье и добром здравии, господин узник, — сказал начальник тюрьмы, широко улыбаясь, будто заражаясь весельем заключённого.

    — Простите, — смутился узник. — Только не подумайте, что я смеялся над вами, — добавил он с опаской. — Нет, господин начальник тюрьмы, я смеялся над Лидовицем и пустотой.

    — Над Лидовицем и пустотой, — кивнул начальник тюрьмы, словно знал, словно каждое произнесённое слово было продиктовано им лично. — Я и не сомневался, господин узник.

    — Но я правда не над вами смеялся, — повторил узник, настораживаясь всё более. — Я — над Лидовицем, — и он даже потряс книгой для наглядности.

    — И пустотой, — улыбнулся начальник тюрьмы, даже не взглянув на книгу.

    — И пустотой.