Ужасы - Страница 85

— У тебя нормальная задница, ты, тощий старый гомик. — Ханна игриво улыбается, быстро протягивает руку на другой конец стола и выхватывает фигуру из ладони Питера.

Он не сопротивляется. Не в первый раз она устает ждать, когда же партнер сделает ход, и берет белую ладью, ставя черного слона на ее место.

— Это самоубийство, дорогая, — резюмирует Питер, качая головой и хмурясь. — Ты же знаешь об этом, не так ли?

— А ты знаешь о животных, которые скукой подчиняют своих жертв?

— Нет. Кажется, никогда о них не слышал.

— Может, тебе следует почаще выбираться на улицу.

— Может, и следует, — отвечает он и ставит захваченную ладью к другим пленникам. — Так ты собираешься идти на вечеринку? Тысяча по-быстрому, если тебе интересно мое мнение.

— Тебе легко говорить. Не ты же будешь ходить голым перед кучей пьяных незнакомцев.

— Факт, за который все они будут тебе бесконечно благодарны.

— У тебя есть его номер? — спрашивает Ханна, сдаваясь.

После последней выставки возможность всего за одну ночь получить месячную арендную плату слишком заманчива. Попрошайки не выбирают.

— Умная девочка, — говорит Питер и еще раз затягивается сигаретой. — Номер где-то на столе. Напомни мне, когда будешь уходить. Твой ход.

— Сколько тебе было лет, когда это случилось, когда умерла твоя сестра? — спрашивает психолог, доктор Эдит Воллотон.

Ее аккуратно подстриженные волосы так черны, что Ханна при взгляде на них всегда думает о свежей смоле или о старой, уже застывшей, но ставшей смертельно мягкой под летним солнцем ловушкой для беспечных ползающих созданий. О ком-то, кого видит, когда одолевают кошмары, если не задается картина, или ее долго не приглашают работать моделью, или все вместе. О ком-то, кому можно рассказать все секреты, кто обязан сохранить их в тайне, кто обязан слушать, пока она платит, о месте, куда обращаются, когда вера ушла, а мысль о том, чтобы откровенничать со священником, вызывает сожаление.

— Почти двенадцать, — говорит Ханна и наблюдает, как Эдит Воллотон делает пометку в своем желтом блокнотике.

— А у тебя уже начались менструации?

— Да. Сразу после одиннадцатого дня рождения.

— А эти сны, камни, ты о них кому-нибудь рассказывала?

— Пыталась как-то матери.

— Она не поверила?

Ханна кашляет в кулак и пытается скрыть горькую, кривую улыбку, выдающую то, что она не хотела бы показывать.

— Она даже не услышала меня.

— А ты о феях ей пыталась рассказать?

— Не думаю. Мама всегда очень хорошо умела давать понять, что не хочет нас слушать. Мы быстро учились не тратить свое дыхание попусту.

— По твоим словам, мать так и не смогла смириться со смертью твоей сестры.

— Просто не пыталась. Как ни старался отец или я, она считала нас предателями. Будто именно мы загнали Джудит в могилу. Или будто именно мы держим ее там прямо сейчас.

— Значит, она именно так и считала, если она не могла принять этого.

— Поэтому нет, — говорит Ханна, раздраженная, что платит кому-то за сочувствие к своей матери. — Нет, думаю, я никому по-настоящему не рассказывала об этом.

— И ты думаешь, что хочешь рассказать все мне сейчас? — спрашивает психолог и делает глоток воды из бутылки, не отводя взляда от Ханны.

— Ты говорила, мне надо рассказывать о кошмарах, обо всем, что считаю кошмарами. А вот именно в этом я и не уверена.

— Не уверена, что это кошмар или что это вообще сон?

— Ну, я всегда думала, что бодрствую. Годами мне никогда не приходила в голову мысль, что это всего лишь сон.

Эдит Воллотон молча смотрит на нее какое-то время. Спокойная, насмешливая кошачья мордочка, непроницаемая, прекрасно натренированная, чтобы позволить хоть чему-то выскользнуть и показаться из-за этих темных глаз. Слишком бесстрастная для чопорности, слишком заинтересованная для равнодушия. Иногда Ханна думает, что врач — лесбиянка, но, возможно, это только потому, что подруга, рекомендовавшая ее, сама была лесбиянкой.

— У тебя сохранились те камни? — спрашивает наконец психолог.

Ханна по привычке пожимает плечами:

— Наверное, есть где-то. Я никогда ничего не выбрасываю. Может, до сих пор валяются в папиной квартире, насколько я помню. Много моего барахла там лежит, еще с детства.

— А найти ты их не пыталась?

— Не уверена, что хочу этого.

— Когда ты в последний раз видела их или помнишь, когда в последний раз видела?

И Ханне приходится остановиться и подумать, вгрызться в усеянный заусенцами ноготь большого пальца, посмотреть на часы, стоящие на столе психолога, другой рукой неосознанно чертя бесконечные круги. Секунды отсчитывались центами, пятицентовиками, десятками, и "Ханна, ты должна излагать все четко и кратко", — подумала она, и ее внутренний голос удивительно напоминал интонациями голос доктора Воллотон. "Трата денег, трата денег…"

— Не можешь вспомнить? — осведомляется психолог и наклоняется ближе к Ханне.

— Я держала их в старой коробке из-под сигар. Думала, ее подарил мне дедушка. Правда, это оказалось не так. Он подарил ее Джудит, а потом я забрала ее после несчастного случая. Не думаю, чтобы сестра возражала.

— Я бы хотела увидеть их как-нибудь, если ты снова на них наткнешься. Как думаешь, если камни реальны, они помогут тебе понять, сон это был или нет?

— Может быть. — Ханна бормочет, обкусывая ноготь. — А может, нет.

— Почему ты так говоришь?

— Такие штуки, слова, процарапанные на камнях, их легко может смастерить и ребенок. Я могла сделать их сама. Или их сделал кто-то другой, решил меня разыграть. Их мог оставить там кто угодно.

— А люди часто проделывают с тобой такое? Разыгрывают?

— Не помню ничего подобного. Не больше, чем обычно.

Эдит Воллотон записывает что-то на желтой бумаге, потом проверяет часы.

— Ты говорила, камни всегда появлялись после снов. А до — никогда?

— Нет, никогда. Всегда после. Они появлялись только на следующий день, на одном и том же месте.

— У старого колодца, — говорит психолог, словно Ханна могла забыть об этом и нуждалась в напоминании.

— Да, там. Папа вечно хотел сделать с ним что-нибудь, еще до несчастного случая. Не только положить сверху парочку старых жестяных листов и закрыть дыру. После, естественно, суд графства обязал его завалить колодец.

— Твоя мать винила его за несчастный случай, ведь он так ничего и не сделал с дырой?

— Мать винила всех. Его. Меня. Тех, кто выкопал колодец на этом треклятом месте. Бога, за то, что Он пустил под землей воду и люди стали копать колодцы. Поверь, мамочка довела обвинение воистину до искусства.

Снова длинная пауза, отмеренная предупредительность психолога, моменты тишины, которые она сажала, как семена, дававшие всходы еще более проникновенных откровений.

— Ханна, я хочу, чтобы ты вспомнила слово, выбитое на первом найденном камне. Ты можешь сделать это?

— Легко. Слово было "следуй".

— А на последнем, что было написано на самом последнем камне?

В этот раз Ханна задумалась, но ненадолго:

— "Падай". Там было написано "падай".

Полбутылки "Mari Mayans" раздобыла ей подруга Питера, девушка-гот, работавшая диджеем в клубе, где Ханна никогда не бывала, так как по клубам не ходила. Не танцевала и всегда относилась более или менее равнодушно и к музыке, и к моде. Готка днями обиталась в магазине "Треш и водевиль" на площади Святого Марка, продавая ботинки "Док Мартене" и голубую краску для волос всего лишь в паре кварталов от дома, чей адрес был на карточке, которую Ханне дал Питер. Дома, где состоится праздник "La Fete de la Fee Verte",[67] если верить маленькому белому кусочку картона с телефонным номером. Она уже позвонила, согласилась явиться точно в семь, ровно в семь, ей дважды в деталях объяснили, чего же от нее ждут.

Ханна сидит на полу, рядом со своей кроватью, по бокам горит пара свечей с ароматом ванили, она чувствует себя обязанной хотя бы попытаться обеспечить атмосферу. Необходимая демонстрация уважения к мистике, которая ее совершенно не интересует, но иначе нельзя, ведь чтобы достать эту бутылку, пришлось слегка повозиться. Абсент ей передали в коричневом бумажном пакете без малейшего следа положенной конспирации, девушка обожгла Ханну осторожным взглядом из-под век, покрытых черными и пурпурными тенями так густо, что Ханна даже удивилась, как та вообще открывает глаза.