Утренняя звезда - Страница 2

Потом горе вошло в ее сердце в тот день, когда Сэг и Джонни-Бой выступили и потребовали своей доли в жизни. Она стремилась к тому, чтоб они смотрели на мир ее глазами, но они и слышать об этом не хотели. И она плакала, когда они хвастались силой, которую влила в них новая и страшная вера. Но она и в то время любила их так же, как любит теперь; сердце ее истекало кровью, но рвалось за ними. Что же ей было делать, ей, старой женщине, в чужом мире? И день за днем сыновья срывали с ее глаз пелену старой веры, и мало-помалу они привели ее к другой, новой вере, великой и сильной, озарившей ее светом новой благодати. Гонения и муки черных - муки распятого на кресте, и ненависть к тем, кто хотел уничтожить ее новую веру, выросла в стремление испытать свои силы.

- Господи, Джонни-Бой, - говаривала она, - пусть-ка эти белые попробуют заставить меня сказать, кто в партии и кто - нет. Пусть только попробуют; они еще не знают, что может сделать негритянка!

А иногда вот так же, как сегодня, забывшись в работе, она вплетала настоящее в прошлое; трудилась под неведомой звездой ради новой свободы, а с губ ее срывались старые песни с их обманчивой прелестью.

Утюг остыл. Она подкинула дров в печку, опять подошла к окну и стала смотреть на желтое лезвие света, прорезавшее мокрую тьму. Джонни все еще нет... И вдруг она замерла, прислушиваясь. За монотонным шумом дождя она расслышала шлепанье шагов по грязи. Это не Джонни-Бой. Она из тысячи узнала бы его широкие, тяжелые шаги. Вот они уже на крыльце. Какая-то женщина... Она услышала, как в дверь постучали костяшками пальцев, сначала три раза подряд, потом еще раз.

Это кто-то из товарищей! Она отодвинула засов, приоткрыла дверь и вздрогнула от ворвавшейся холодной струи сырого ветра.

- Кто там?

- Это я!

- Кто?

- Я, Ева.

Она широко распахнула дверь.

- Господи, детка, входи же.

Она посторонилась, и худенькая белокурая девушка быстро вошла в дверь; задвигая засов, она слышала, как девушка, прерывисто дыша, отряхивает мокрое платье. Что-то неладно! Ева не побежала бы зря по такой грязи целую милю. Девочка так привязана к Джонни-Бою; уж не случилось ли чего-нибудь с ним?

- Входи в кухню, Ева, там тепло.

- Господи, я вся мокрая, хоть выжми!

- Ну понятно, в такой-то дождь!

- Джонни-Бой еще не приходил? - спросила Ева.

- Нет! Да ты о нем не беспокойся. Снимай скорее башмаки. Ведь так немудрено и насмерть простудиться. - Она задумалась. Да, это что-то насчет партии или Джонни-Боя. А знает ли Евин отец, как она относится к Джонни-Бою, вот что любопытно. - Милая, не надо бы тебе выходить из дому в такую погоду.

- Я не могла остаться, тетя Сю.

Она повела Еву в кухню.

- Снимай башмаки да садись поближе к огню.

- Тетя Сю, мне нужно вам кое-что сказать...

У нее перехватило дыхание. Да, конечно, это что-нибудь насчет Джонни-Боя!

- Что, милая?

- Шериф был у нас сегодня вечером. Заходил к отцу.

- Да?

- Он откуда-то узнал про завтрашнее собрание.

- Что-нибудь насчет Джонни-Боя, Ева?

- Да нет же, тетя Сю! Про него я ни слова не слышала. А вы видели его вечером?

- Он еще не приходил ужинать.

- Где он может быть?

- Бог его знает, деточка.

- Нужно известить товарищей, что собрание не состоится, - сказала Ева. - Шериф поставил своих людей возле нашего дома. Я старалась пройти сюда так, чтобы они не заметили.

- Ева!

- Что?

- Я уже старуха, ты должна мне сказать всю правду.

- Что вы, тетя Сю?

- Ты меня не обманываешь?

- Обманываю?

- Насчет Джонни-Боя?

- Господи, да нет же, тетя Сю!

- Если что-нибудь неладно, лучше скажи мне, детка. Я это могу вынести.

Она стояла возле гладильной доски, как всегда спокойно сложив руки на животе, и смотрела, как Ева стаскивает промокшие насквозь башмаки. Она знала, что Джонни-Бой уже потерян для нее; она предчувствовала ту боль, которая придет, когда она узнает это наверно; она знала, что должна собрать все свое мужество и перенести это. Как человек, которого подхватило течение, она чувствовала, что вода уносит ее против воли, но ничего нельзя сделать, и нужно терпеть до конца.

- Джонни-Бой тут ни при чем, тетя Сю, - сказала Ева. - Только надо же что-нибудь делать, не то все мы попадем в беду.

- Откуда шериф пронюхал насчет собрания?

- Вот это отец и хочет знать.

- Нашелся какой-то иуда.

- Похоже на то.

- По-моему, это кто-нибудь из новеньких, - сказала она.

- Почем знать, - сказала Ева.

- Послушай, Ева, тебе нужно бы посидеть здесь и обсушиться, а все-таки лучше ступай домой и скажи твоему папе, что Джонни нет дома и я не знаю, когда он придет. Кто-нибудь должен сказать товарищам, чтобы они держались пока подальше от вашего дома.

Она стояла спиной к окну, глядя в широко раскрытые голубые глаза Евы. Бедная девочка! Тащиться назад по такой грязи! Хоть ей и было жаль Еву, она ни на минуту не подумала, что этого можно было бы не делать. Ева женщина, ее никто не заподозрит, ей и придется идти. Возвращаться домой под холодным дождем было для Евы так же естественно, как для нее гладить круглые сутки, а для Сэга - сидеть в тюрьме. Как раз в эту минуту Джонни-Бой там, в этих темных полях, и старается пробраться к дому. Не дай, господи, чтобы они его сегодня поймали! Чувства ее раздваивались. Она любила сына и из любви к нему полюбила его дело. Джонни-Бой был всего счастливее, когда работал для партии, а она любила его и хотела ему счастья. Она нахмурилась, пытаясь собрать воедино противоречивые чувства: запретить это Джонни-Бою - значило признать, что дело, которое он делал много лет, было ненужно; а если не помочь ему, его непременно схватят рано или поздно, как схватили Сэга. Она почувствовала растерянность, словно в темноте неожиданно наткнулась на глухую стену. Но там, под дождем, были люди, черные и белые, которых она знала всю свою жизнь. Эти люди доверяли Джонни-Бою, любили его и ценили как человека и вожака. Да, его теперь нельзя останавливать, он должен идти вперед... Она посмотрела на Еву, та плакала и натягивала башмаки непослушными пальцами.

- Что это с тобой, детка?

- Вы потеряли Сэга, а теперь посылаете Джонни...

- Так надо, милая.

Она была рада, что могла это сказать. Ева верила в черных, и ни за что на свете мать не выдала бы перед ней своей слабости. Доверие и сочувствие Евы впервые приобщали ее ко всему человечеству; любовь Евы была для нее прибежищем от позора и унижения. Если в начале жизни белая глыба сталкивала ее с земли, то в конце жизни любовь Евы влекла ее обратно к земле, словно сигнальный огонь за окном, прорезавший тьму. Она услышала рыдания Евы.