Утреннее шоссе. Взгляни на свой дом, путник! - Страница 81

Едва выбравшись из темы осуждения олимов, собеседники провалились в новую тему: ближневосточной политики России. Вывод был единодушен: политика России меняется не потому, что мало толку от поддержки арабов, и не потому, что, приблизив Израиль, Россия обретет очевидную выгоду. Нет, не поэтому! Главное в другом: проснулось самосознание народов, составляющих «великий могучий Советский Союз». Что сплочение это веками носило завоевательный характер. Покорение Ермаком Сибири, когда вооруженные колонизаторы расстреливали аборигенов, в руках которых были только мечи и стрелы… Или те же северные пространства вместе с Петербургом! Что, как не отнятые земли? И вообще, Россия – это всего лишь Киевская Русь, а все остальное – удачная авантюра. И при таком раскладе осуждать Израиль за оккупацию правого берега реки Иордан или полосы Газа по меньшей мере бестактно. А в период гласности подобный опыт есть весомый аргумент почти для всех окраин державы. И если Израиль начнет муссировать эту тему, то России не поздоровится, принимая во внимание вес мирового еврейства в глобальной политике…

Нервные голоса звучали в тишине улочки с акустической четкостью.

Тут в разговор вмешался третий голос, низкий и равнодушный. Голос заявил, что хватит вешать лапшу на уши. Что у Америки, к примеру, тоже губа была не дура, лихо она приструнила индейцев, оттяпав гигантскую территорию. И все молчат! Да только ли Америка?! А что касается России, то тянется она к Израилю не потому, что боится попреков со стороны мирового еврейства, чихать она на них хотела, а потому, что жрать охота, а тут – фрукты-овощи, да еще технология сельского хозяйства, которой нет нигде в мире. А вы, еврейцы, слишком много о себе понимаете, да так, что братьев своих младших – олимов из России – куском хлеба попрекаете… И вообще, шли бы по домам, пора и честь знать. И так из-за вас маху дал, не то нарисовал.

Спорщики тут же обвинили «третий голос» в антисемитизме и принялись хохотать.

Я вошел в помещение и поздоровался. Ответили лениво, не отмечая особым вниманием – мало ли кто шастает по галереям и мастерским богемного Цефата.

Спорщики – два молодых человека в черных лапсердаках и с рыжими бородами – походили друг на друга, точно два ржавых пятна. Обладатель третьего голоса сидел за мольбертом и что-то подчищал лезвием. Скромная рубашка цвета хаки с закатанными рукавами, джинсы и стоптанные кеды как-то не вязались с традиционно расхристанным обликом художника. И форма прически пепельных волос скорее армейская, чем богемная… Повсюду лежали, стояли, висели картины, офорты, эскизы. В стороне, на топчане, втиснутом между холодильником и раковиной, хлопотала молодая женщина в белой панаме. Тощий безусый кот томно потянулся и вытаращил на женщину круглые голубые глаза.

Молча, как принято в галереях, я разглядывал картины. Пейзажи, натюрморты, жанровые городские сценки. Много религиозной тематики: евреи на молитве, дети-«иешиботники», цадики, жена раввина, хасидские пляски. Сюжеты походили на фантасмагорию Шагала: евреи на крышах, на облаках, с козами и чертом…

Полная жанровая кутерьма. Но в целом мне нравилось. Особенно техника исполнения некоторых работ, придающая изображению рельефность и дыхание…

Рыжебородые спорщики покинули мастерскую.

– Сколько стоит этот рисунок? – спросил я, указывая на изображение стариков после молитвы.

– Ах, вы из России? – разочарованно проговорил художник.

– Ну… не совсем, – вырвалось у меня. – Турист. Из Америки.

Художник повернул голову и улыбнулся: такой клиент ему больше по душе.

– Тридцать долларов, – оценил художник.

– Дороговато, – подхватил я. – И у меня только шекели.

– Можно и в шекелях, – кивнул художник.

– Дороговато. Тридцать шекелей еще куда ни шло.

– А торгуетесь вы, как будто из России. – Художник продолжал скрести холст.

Испытывая неловкость, я признался.

– Так я и думал. Гражданина России видно за версту, – заметил художник. – Я тоже из Ленинграда. Моя фамилия Дразнин. Аркадий Дразнин, ваша честь! Выпускник Таврического училища. Позже закончил Мухинское… Ах, вы писатель? Как фамилия? Не знаю. Многих знаю, даже лично знаком, а вас не знаю. Кстати, в журнале «Звезда» когда-то была выставка моих работ. А в Израиль я приехал в семьдесят третьем, в Йом-Кипур, в войну Судного дня. И загремел в армию, правда, мог и отказаться – олимов брали неохотно. Но я настоял, из любопытства.

– Интересно, почему не брали олимов? – вырвалось у меня.

– Главное – язык. Пока олим поймет команду, его пришьют, это первое, – ответил художник. – И потом, какие они воины? Они солдаты там, у вас, где воюют численным превосходством. А здесь? Население Израиля – четыре миллиона, арабов двести двадцать миллионов… Но меня все же взяли. И кстати, война – отличная языковая школа.

– Внешне вы не похожи на еврея, – заметил я.

– А я и не еврей… Я бастард – отец еврей, а мать русская. По закону я не еврей.

– Аркадий, пора обедать, – сказала женщина в панаме.

– А это Мария, – пророкотал художник. – Жрица еды. Были жрицы любви, а Мария – жрица еды. При этом она не готовит, она разогревает. Готовлю я. Обожаю готовить, особенно борщ. И все ради борщевого мяса. Не будь я художник, я стал бы владельцем обжорки…

– Пора обедать, – повторила Мария…

– Сейчас ухожу, – не без досады заторопился я.

– Нет-нет, попробуйте мой борщ! – вскричал художник. – Мария, чистую тарелку, если найдется.

Прихватив табурет, я поставил его подле терпеливого кота. Не теряя надежды, кот отошел в сторону и лег, вытянув лапы.

Мария, со слабой улыбкой на милом лице, наполнила тарелку борщом, вывалив пегий кусок мяса с восковыми прослойками жира. Ноздри приняли вкусный запах. Я замычал, выражая высшую степень одобрения. Промычал и художник. Мария хмыкнула и поперчила борщ. Поперчил и художник. Помедлив, поперчил и я.

– Теперь то, что надо, – заметил художник.

– То, что надо, – согласился я.

Мария промолчала. Бывшая москвичка, она несколько лет моталась по Израилю, не имея своего угла. Пока не потеряла документы. Приютили Марию художники в Цефате. Она подрабатывала уборкой комнат, мастерских, готовила еду для богемы – художники нередко устраивали такие междусобойчики. Теперь вот поселилась у Аркадия…

– Мария, перестань так улыбаться, – проворчал художник. – Иначе я зарыдаю. И наш гость тоже.

Я промямлил что-то невразумительно-вежливое.

– Итак, мы познакомились. Я – бастард, Мария – из христиан, кот Рабинович – единственный еврей в нашей компании, рожденный на земле Галилейской… Кстати, почему не кормишь кота?

– Мясо не кошерное, – серьезно ответила Мария.

«Тоже психи», – подумал я.

– Вот и все наше семейство на данный период, – продолжил художник. – Расскажите о себе.

Выслушав мою историю, Дразнин продолжил:

– Ну, а я что? Как я попал в Израиль, не знаю. Так получилось. В Мухинке меня вдруг объявили диссидентом. Рисовал что-то не то. И КГБ положил на меня глаз. Отец сказал, что надо уезжать. Раз тебя держат за диссидента, значит, тебя определили в евреи. А это уже как кожа, навсегда. А куда ехать еврею? Я взял карту, пытаясь разглядеть, где этот Израиль. Нашел только какую-то цифру: название на карте не умещалось, обозначили цифрой, а внизу карты дали сноску: дескать, цифра – это Государство Израиль… Вообще загадка: люди бьются как о стенку лбом, проходят тюрьмы, психушки – их не выпускают. А меня – раз и выпустили, словно я их человек, еду в командировку. Непонятная страна… Вы, к примеру, ездите. Что могут подумать те, которых не пускают?

– Могут подумать что угодно, – согласился я. – К примеру, я впервые выехал за рубеж в шестьдесят шестом, в командировку в Польшу от завода, где тогда работал. Но паспорт открыли. Потом куда только не ездил и туристом, и в командировку. А был в том самом КГБ только один раз, и то случайно, на какой-то пресс-конференции для писателей. И то из любопытства.

– Повезло, значит, – вставила Мария.