Устами Буниных. Том 1. 1881-1920 - Страница 65

[Следующая запись сделана 24 января/6 февраля. Это число дважды подчеркнуто карандашом и на полях рукой Ив. Ал. Бунина поставлено нотабене — это день, когда Бунины тронулись в путь. Можно спорить о том, какой именно датой правильно обозначить отъезд Буниных из Одессы. Можно считать днем отъезда 24 января 1920 г., когда они погрузились на пароход. Однако, пароход не сразу покинул порт, что следует из записей Веры Николаевны, 25-ого он перешел на внешний рейд, а отчалил, вероятно, лишь 26-ого, или даже 27 янв./9 февраля — см. запись от 27 янв./9 февр. Сам Бунин писал: «…26 января 1920 года […] эмигрировал» («Весной в Иудее. Роза Иерихона», изд. им. Чехова, Нью-Йорк, 1953, стр. 9).]

24 янв./6 февр. (пятница.)

В четыре часа дня мы тронулись в путь. Простившись с хозяином нашим, Ев. Ос. Буковецким, с которым мы прожили полтора года и с его домоправительницей, мы вышли через парадные двери, давно не отпиравшиеся, и навалили чемоданы на маленькую тележку, которую вез очень старенький, пьяненький человек.

Истинное чудо, что я достала его за 500 рублей керенками! Утром я отправилась в Осваг, чтобы достать обещанного солдата, который проводил бы нас на пристань. Но, когда я попала туда, я поняла, что враг близок и что нужно думать об одном — как бы скорее попасть на пароход. […]

По улицам еще двигался народ, прошли английские войска, и я вспомнила, что у нас утром был Недзельский, который уверял, что англичане оккупируют город и что мы напрасно эвакуируемся. В четыре же часа город был пустынен и, когда мы шествовали в сопровождении нашей горничной Анюты и очень милого и талантливого писателя-добровольца, который не захотел эвакуироваться, говоря, что устал «бежать», — то нам попадались навстречу лишь тачки с вещами — люди переезжали с квартиры на квартиру, чтобы замести следы своей преступной деятельности при большевиках, ибо самые страшные, самые яростные большевики были те, кто, притаясь, жил при добровольцах, питая злобу и копя месть к тем, кто на их глазах был правомочен.

На душе жутко. […] На Елизаветинской мы позвонили Н. П. Кондакову, с которым сговорились идти вместе на пароход. Но их уже не было. Мы стали торопиться, погонять нашего старичка, помогать ему тащить нашу поклажу. Чем ближе мы подходили к гавани, тем чаще нам попадались подводы с сундуками, чемоданами, корзинами. Мы еще не отдаем себе отчета, что это последние часы возможного спокойного ухода из города, а потому не беспокоимся за друзей, которые должны грузиться завтра, послезавтра. […]

Отыскали наш пароход, «Спарту», маленький, не внушивший доверия. Около сходень застали Кондакова, Яценко, милого Гораса, который не захотел покидать Одессы — мы ему обязаны многим. На пароход еще не пускают. Простояли и мы еще целый час на воздухе, ноги замерзли.

Наконец, мы на борту. Наши провожатые втаскивают чемоданы. Ян в ужасе вспоминает, что забыл деньги, запрятанные в газеты. К счастью, газеты он захватил с собой и в них, правда, лежало несколько тысяч думскими.

Кондаков и Ян получили крохотную каютку. Нам же, дамам, сказали, что оставили места в одной из дамских кают, но когда мы осмотрелись, оказалось, что места везде уже заняты.

Незаметно прошел час. Провожающие должны уходить. […]

Ян попросил разрешения у Кондакова спать мне с ним на верхней койке, Ник[одим] П[авлович] разрешил. Будет, конечно, очень неудобно, но Ян боится, что в общей зале я еще заражусь. Страх вши очень силен. Устроившись в каюте, я поднялась в рубку. Там сидят недовольные французы, они возмущаются, что на французском пароходе получили каюты русские.

Когда совсем стемнело, раздалась канонада. К ружейной стрельбе мы привыкли, но ведь это пушки? Поднялась на палубу. «Знатоки» определили, что стреляют с Николаевской дороги. Неужели это большевики? […] Благодарю Бога, что мы погрузились сегодня. Что будет завтра — неизвестно. А многим назначено грузиться завтра, правда утром. Может быть, и успеют.

Странная публика в I классе. Вот молодая артистка из драмы, другая как будто из оперетки, по имени Женичка. Здесь сразу обнаружилась большая компания друзей. Но кто это, еще не разобрали. Держат себя весело, как на журфиксе, называют друг друга уменьшительными именами. Еще просторно, пароход не качается, выстрелы еще далеко, но надежды уже никакой нет.

25 янв./7 февр.

Пережили самое тяжелое утро в жизни. Из города доносилась все время стрельба. Прибегали люди без вещей с испуганными лицами и вскакивали на пароход, у некоторых были куплены места, у других не было ничего, они даже и не думали «бежать», но поддались панике, которая царит в городе со вчерашнего вечера…

Прибывшие рассказывают, что стрельба на Софийском спуске уже, что с Херсонской уже нельзя добраться. Хороши бы мы были, если бы нас французы не погрузили вчера. Вероятно, многие останутся из тех, кто должен садиться на пароход сегодня и завтра. А, может быть, отстоят Одессу хотя бы на несколько дней, чтобы дать тем, кому опасно, спасти свою жизнь? Бедные Куликовские […]

Вышли две газеты «Новости» и «Листок». Нам удалось получить их. Все время к пароходу подбегали добровольцы с ужасом в глазах, моля, чтобы их взяли на борт. Капитан не отказывает, пока может. Наконец, пароход так переполнен, что нужно говорить: «Нет». Это ужасная минута — бегут обреченные люди, молят о месте и им отказывают, они бегут дальше, пароходов много… Подъезжали и богатые люди на автомобилях и грузились вместе со своими машинами.

Полдень, уже жутко оставаться в гавани, но мы не отчаливаем, все ждем французского консула Вотье. А снаряды уже рвутся вокруг. Стрельба в городе все усиливается и усиливается. Публику уже выгнали с палубы. Все лихорадочно ждут консула, а его все нет и нет. Наконец, в час дня он приезжает на пароход. Сообщают, что английский консул бежал по Ришельевской лестнице в порт. И вот мы отшвартовываемся. Народу такая масса, что повернуться невозможно. Рассказов без конца. Многие бросили увязанные сундуки, только чтобы спасти свою жизнь. Многие по дороге растерялись с родными. Есть совершенно неизвестно зачем прибежавшие на пароход, неизвестно от чего спасавшиеся девицы — только заняли лишние места. У одной девицы тетка не знает, что она на пароходе. Воображаю, что она теперь испытывает, вероятно, думает, что ее подстрелили где-нибудь на улице. […] Она прибежала в капоте и котиковой шубе.

Что же это такое? Неужели власти не знали, что развязка так близко? Или это измена? Разговоров, мнений, утверждений не оберешься. Одно ясно, что многие попали в ловушку. Рассказывают, что в ночь со среды на четверг в 2 часа ночи попечителю учебного округа Билимовичу сообщили, что большевики близко. Он тотчас позвонил Шиллингу и спросил его, в чем дело? Шиллинг в свою очередь позвонил в «Оборону» и через 10 минут сообщил Билимовичу, что все благополучно. Ясно, что кто-то информировал Шиллинга ложно.

26 янв./8 февраля (воскресенье).

Третий день на пароходе. Сплю с Яном на одной койке, лежим, как сардинки, а под нами сам Никодим Павлович, ненавидящий все русское и ругающий всех и вся. Даже неприятно. Яценко все знает. Уже почти о каждом пассажире рассказывает целую историю и где она все это черпает. Ник[одим] Пав[лович] слушает, хотя иногда ловлю у него во взгляде недоверие. Я слушаю молча, порой веселюсь в душе.

Мы стоим на внешнем рейде. Теперь уже большевики не достанут нас, даже если бы захотели. Но беспокоишься, донельзя, за близких, оставшихся в Одессе. Что ждет их — холод, голод, смерть?.. […]

Начинаем разбираться в обществе 1-ого класса, которое можно разделить на 3 разряда: французы, швейцарцы и русские, которые распадаются на 2 неравные части: богатых евреев и нас четверых, четы Пеговых, какой-то актрисы, по имени Марья Михайловна, Женички Никитиной, барона и еще двух, трех человек…

27 янв./9 февр. (понедельник).